Игорь Сорокин - Художник каменных дел

«По моему мнению, из всех искусств, прославивших XIX век, наибольших результатов достигли — архитектура и музыка», — убежденно заявлял Стасов, яростно выступая против тех, кто с раздражением отзывался о «русских полотенцах», накинутых на современные постройки.

Под натиском нового затрещали и рухнули омертвевшие академические каноны. Прежде никому из наставников и в голову не приходило, что совершенство пугает, ошарашивает, что сама мысль о его достижении может казаться кощунственной, обескураживать, лишать инициативы.

Так что же, отказаться от традиций? Нет! Конечно же нет! — внушали студентам профессора нового призыва. Начать хотя бы с того, что само понятие «традиция» означает передачу, продолжение.

Парфенон — это не просто высший символ целесообразности и грации. Он — великое произведение человеческого духа, в котором, как в фокусе, соединились мужество и широта взглядов греческого народа. Перикл «мобилизовал все финансовые и художественные ресурсы нации, чтобы воздвигнуть Парфенон». Только благодаря этому архитекторы Иктин и Калликрат смогли его воздвигнуть. У архитектуры социальные основы, стало быть, важнее всего унаследовать в традиции ее животворный импульс, тогда традиция будет действенна и плодотворна!

Непосредственный наставник Щусева профессор Котов понимал, что только самостоятельные открытия позволят молодому художнику-архитектору переплавить свои знания в мудрость. Но до чего же это трудно! Этому нельзя научить, это можно лишь воспитать: «Природный творческий дар можно развить, лишь влияя на все существо человека примером педагога и его деятельности».

Однако и этого вряд ли достаточно, чтобы вырастить человека-деятеля. Искусству архитектуры невозможно учить по лекциям и книжкам, надо создать нечто более ценное — напряженную творческую атмосферу, которая лишь одна способна сформировать будущего художника.

Какою мудростью и каким тактом должен обладать наставник, чтобы вести обучение как можно независимее, свободнее, ненавязчиво влияя на творчески одаренную индивидуальность! В одном лишь наставник должен быть непреклонным — в обучении правде.

Алексею Щусеву бесконечно повезло, что у него были именно такие наставники. У каждого из его учителей был свой круг творческих интересов, свои пристрастия. Кредо профессора Котова состояло в утверждении канонов русской классики, в пропаганде национального наследия. Котов выступал против псевдорусского стиля, против формалистского копирования исторических памятников русской архитектуры, требуя современного осмысления русской старины.

Для Алексея творческие искания его наставника были новы и не всегда понятны. Знакомство его с русской архитектурой допетровской поры оставалось беглым и поверхностным, Петербург, с его строгими линиями, держал его в плену, а Софийский собор в Киеве и Московский Кремль вставали в памяти полузабытой грезой.

Наступил ноябрь 1895 года. Зима запаздывала. Но вот мерзлая земля однажды проснулась под чистым белым покровом. Стало светло и просторно, а Петербург вдруг как бы потерялся в этой ослепительной белизне. Впервые Щусев почувствовал его искусственность, европеизированность.

Когда он поделился с Котовым своими ощущениями, тот весело улыбнулся и сказал:

— Не надо мстить Пушкину за ваш Кишинев. Все равно сильнее Лермонтова никому не удастся обругать Петербурга.

— Нет! Я не разлюбил Петербурга. Обидно только, что вдруг я почувствовал его чужим, как будто я здесь лишний.

Профессор внимательно поглядел на него и неожиданно предложил:

— Как бы вы отнеслись к тому, если бы я отправил вас в путешествие? Может быть, по возвращении столица вернет вам свое расположение?

— А как же занятия?

— Вы поедете работать. Это полезнее, чем занятия в классах.

— Работы я не боюсь, — ответил Щусев.

— Вот и отлично. Вы проедете по городам Ростову Великому, Ярославлю, Костроме, Нижнему Новгороду. Предстоит сделать натурные рисунки с памятников древнего зодчества. В ваших последних эскизах появились чистота и свежесть образа. Это главное. Не гонитесь за деталями и подробностями, ищите чистоту образа. Нужна ясность мысли.

Профессор Котов стал готовить Щусева к предстоящей поездке. Они просмотрели и детально разобрали сотни рисунков и дагерротипов.

Канцелярия долгое время не выделяла нужных средств, и Алексею удалось отправиться в дорогу лишь ранней весной.

На крепостном валу близ стен Ростовского кремля пробилась первая трава, желтые огоньки иван-да-марьи вспыхивали на сырых глинистых кочках. В воздухе уже носилась пьянящая дурь весенних запахов. Светлой водной гладью сияло озеро Неро.

Алексей взобрался на вал, расстегнул ворот шинели, снял фуражку и застыл, не зная, на чем остановить взор. Голубое пространство неба, озерная гладь, набирающий зеленую нежную силу лес окружали древнее пристанище. Русский корень укрепился и возрос на этой равнине. На островерхие кровли кремля маслено лились солнечные лучи. Золотые купола плавились под потоками густого света.

От мощного гула вдруг заколебалась земля. Казалось, даже солнечные лучи пошли рябью. Алексея чуть не сбросило с вала вниз: Большой Сысой ударил билом, заколыхалось его многопудное тело — и задрожала, зашлась в сладостной истоме вся ростовская земля; прохожие сдернули шапки и, отворив рот, повернулись к кремлевским высям, замерли на секунду, а потом часто закрестились, будто впервой услышали колокольную музыку, которую вел Сысой.

Щусев не был набожным, и, может быть, именно потому не повергла его ниц, а возвысила эта торжественная мощь, слитая из колокольного буйства и образа кремлевских белых стен. Торжество жизни, сила и удаль переполняли его душу. Он гордился своей сопричастностью, принадлежностью к родовым русским корням.

Три дня бродил Алексей по Ростову Великому, медленно передвигаясь от памятника к памятнику, будто боясь расплескать переполнявшие его впечатления. Он как бы позабыл, зачем сюда прибыл, и все никак не мог насытиться обступившей его со всех сторон красотою. Где уж было браться за краски и кисти!

В гостином дворе митрополичьего дома, где ему отвели узкую келью с жесткой кроватью и окошком-бойницей, сновали монахи, шла какая-то непонятная ему жизнь, в смысл которой он и не хотел вникать. Казалось даже обидным, что люди, живя в окружении такого великолепия, куда-то все бегут, суетятся, не замечая окружавшей их не гармонии даже, а полифонии каменных узоров — музыки, звучащей как один великий оркестр, с многоголосием колокольных звонов.

Час настал, и он взялся за дело.

Ни в Ярославле, ни в Костроме не работалось ему с таким упоением, как здесь. Десятки акварелей, рисунков, набросков углем... Настойчивые попытки проникнуть в глубины художественных образов Успенского собора, церквей Спаса на Сенях, Воскресения, Иоанна Богослова.