Игорь Сорокин - Художник каменных дел

— Счастливы ли были они? Без сомнения, счастливы.

— Как ты догадался?

— Конечно, художник явно льстил ему: ведь Козимо был старше своей жены чуть ли не вдвое. Сколько они прожили вместе к тому времени, когда были написаны их портреты, я не знаю. Но думаю, что недолго: она ведь так юна, хотя художник в угоду хозяину постарался ее состарить. Однако для художника истина дороже признания.

— В чем же истина?

— Да в том, дорогая, что они похожи друг на друга! Видимо, это заслуга Элеоноры, она сумела стать частью его души, его гордостью, при этом ничего своего не утратив. Она сохранила себя как личность, а жила преданностью ему!

На протяжении нескольких дней они бродили по залам Палаццо Веккьо и каждый раз долго изучали «свои» портреты.

Другим местом их паломничества стала церковь Санта-Кроче. Два ряда великих гробниц представляли знаменитую усыпальницу мира: здесь покоились Микеланджело, Маккиавели, Галилей.

Еще одно открытие они сделали — музей Уффици. Долгими осенними вечерами они гуляли по тихим берегам Арно, с радостью сознавая, что завтрашний день принесет им что-то новое.

В конце концов Алексей Викторович так устал ходить по музеям, что осунулся, сделался раздражительным. Рисунки его стали нервны, изломанны, они не удовлетворяли его.

Видимо, слишком многое пытался он вместить в себя, вопреки совету Котова, и Мария Викентьевна стала настаивать на отъезде.

— Но не домой же! Впереди еще столько невиданного...

— Тебе надо отдохнуть, Алеша. Решай сам, где тебе лучше.

— Слушай, поедем в Африку! — смеясь, предложил он.

— Да куда угодно, лишь бы восстановились твои силы...

Два зимних месяца Щусевы провели в Тунисе, предварительно побывав в Сицилии. Он рисовал темнолицых мавров с европейскими чертами. Их исполненная покоя расслабленность делала их лучшими натурщиками на свете. Многие часы они способны были просидеть в одной и той же позе.

Вместе с рисованием, которое из муки теперь превратилось в отдых, Алексей Викторович изучал классический мавританский стиль. Вспоминая венецианские палаццо, он понимал их эклектичность, стремление соединить, казалось бы, несоединимое — открытость и замкнутость прорезанной стрельчатым узором мавританской стены.

Мавританские строения прятали жизненное пространство от прямого проникновения солнца, дробили лучи, много раз преломляли их, словно стремились приручить дневное светило. Непременный атрибут мавританского дворца — искристый бисерный фонтан — сверкал в солнечных лучах, как хвост павлина. Специальная система проемов создавала движение воздуха. Алексей Викторович не успокоился, пока ему не открылся ее секрет. Позже он научился управлять воздушными потоками, но применял их не для охлаждения, а для обогрева построек в родной северной стороне.

«Из Сицилии зимой же уехал в Африку в Тунис, где дожил зиму, и в начале весны начал подниматься вверх по Италии к северу, и в апреле уже был в Ницце, а затем в Париже, где задержался почти на полгода, поступив в Академию живописи Жульяна, чтобы усовершенствоваться в точном рисунке.

Нас в Академии (художеств в Петербурге) рисовать учили не точно», — писал Щусев в своих воспоминаниях.

Неудовлетворенность собой, внутренний и духовный разлад испытывал он в ту пору. Он боялся этого состояния и мучительно искал из него выхода.

С ним уже не однажды случалось подобное, но сильнее всего запомнился душевный кризис, переживаемый им на последнем курсе академии. Одно время он чуть ли не каждый месяц прерывал занятия и мчался в Кишинев. Он мотался с севера на юг, чтобы только увидеть свою Машу, которую звал то Маней, то почтительно Марией Викентьевной. Подле нее он быстро успокаивался. Убедившись, что ее любовь незыблема, вера в него крепка, он, окрыленный, снова спешил в Петербург. Проходили недели, и ему снова нужно было убедиться, что он необходим своей красавице Маше. Алексей был уверен, что, когда Маша станет его женой, все его духовные терзания и кризисы разом оставят его.

Но прошло уже полгода, как они были вместе, а в душе у него все не было покоя и уверенности в себе. Собственные работы его раздражали. Еще до того, как он успевал завершить рисунок, тот уже не нравился ему, Тогда он еще не вполне понимал, что прикосновение к совершенству возбуждает в художнике неосознанное стремление его превзойти, подняться еще выше.

Путешествие по Италии в обратном направлении по сравнению с прошлогодним маршрутом не избавило от чувства внутреннего разлада. Многие художники выбирали в Италии какое-то одно место, чаще всего Рим, и в меру своих способностей «постигали и побеждали» натуру упорным трудом. Упорного труда он не боялся, всегда стремился к нему и с радостью осел бы где-нибудь, хотя бы в Палермо, если бы понял, что здесь он сумеет разбудить все свои духовные силы. О том, что он талантлив, ему не раз говорили его учителя, но что-то мешало ему поверить этому. Он должен был найти самого себя.

Изломанной кривой прошел его путь по Апеннинскому сапогу: направился было во Флоренцию, чтобы оживить прошлогодние впечатления, но с полдороги повернул обратно, хотел держать путь на Милан, но передумал и поехал в Ниццу. Ступив на французский берег, он уже не смог отделаться от искушения: Париж — родина нового искусства — притягивал его к себе.

Парижская академия живописи Жульяна, куда съезжались художники со всего света совершенствоваться в искусстве рисунка и графики, привлекла его своей установкой на простоту. Проблемы выбора натуры здесь, казалось, не существовало — предметом искусства могли стать любая вещь или событие, если художнику удавалось увидеть их по-своему. Такой взгляд на натуру не имел ничего общего с академической идеализацией, отдающей фальшью.

Профессор Жюль ле Февр, рассматривая рисунки Щусева, кривил свои тонкие губы и удивленно поглядывал на Алексея, словно не понимая, как это взрослый человек может заниматься срисовыванием памятников архитектуры. Лишь тунисские наброски заставили его одобрительно улыбнуться: в них он увидел живые ростки. Рисунки эти привлекли профессора своею непосредственностью, эмоциональностью. Дома, в маленькой квартирке на Монмартре, где ждала его Маша, Алексей окончательно понял, чем они приглянулись профессору. Тунисские улочки, базары и дворцы на рисунках и акварелях были так живы, наверное, потому, что несли в себе отголоски жизни родной Бессарабии, а также Средней Азии.

Оказалось, что душа его все время трудилась, собирая воедино самое памятное и дорогое, художественное сознание работало независимо от него. Может быть, придет время, и оживут его итальянские впечатления? Надо упорно работать и не терять надежды, засевая свое поле: брошенные в возделанную почву семена не могут не прорасти. Невозможно было не признать, что эти мысли были навеяны ему Марией Викентьевной, которая с каждым днем становилась все дороже и ближе ему.