Игорь Сорокин - Художник каменных дел

Так Москва через щусевскую «гридницу» распространяла по городам и полустанкам свои формы и краски. На месте старых почерневших деревянных платформ дорожно-строительные службы сооружали новые благоустроенные станции, Казанская железная дорога переживала возрождение.

Справляться с невиданным объемом работы, не роняя качества архитектуры, Щусеву помогала творческая независимость — «счастье развязанных рук». Проекты детализировались до мелочей: фонари, ограждения, станционные скамейки, кресла, столы, буфетные стойки — ничто не ускользало от острого глаза Алексея Викторовича и его помощников. Когда Щусев докладывал в Московском совдепе о произведенных на Московско-Казанской железной дороге работах, депутаты-железнодорожники выкрикивали с мест названия станций, которые зодчий не упомянул, и благодарно хлопали ему.

Среди потока проектов, что ложились на ярко-синие кальки, были удивительные. Настойчиво искал Щусев облик станционных зданий в Керженце и Семенове.

Пленяющую притягательность русского мотива запечатлела станция в Керженце. Нависающие карнизы, тяжелое крыльцо, продолговатые узкие окна, которые прорубают в охотничьих становищах, позволили Алексею Викторовичу углубиться в старинный уклад русского быта, передать атмосферу знаменитой керженской медвежьей охоты.

В Семенове станция превратилась в стилизованную древнерусскую крепость. Это было сооружение «еще более древнего стиля», чем Казанский вокзал, однако обе постройки воплощали идею преемственности традиций русского искусства.

Московское барокко Казанского вокзала было той ветвью, от которой пошли сильные ростки. Из «гридницы» в те годы вышло много проектов железнодорожных зданий, построенных в стиле петровского и елизаветинского барокко. А станционные строения на линии Арзамас — Шихранов, казалось, совершенно неожиданно были решены в стиле русского классицизма.

Как бы широко ни раздвигал зодчий свою палитру, он никогда не допускал смешения стилей, эклектики. Вдохновляясь той или иной эпохой, он раскрывал одну из страниц истории, помогая соотечественникам понять себя, почувствовать связь между прошлым и будущим. «Мы не Иваны, не помнящие родства», — говорит Щусев каждой своей постройкой.

Ранним утром 26 октября 1917 года на крыльце щусевского дома позвонил в колокольчик курьер-рассыльный из Московского совдепа. Алексей Викторович прочитал записку с просьбой прибыть и спросил, в чем дело.

— Наши Временное правительство арестовали!

— Вот это новость! Спасибо, голубчик. Передай — скоро приеду.

В здании Московского Совета была напряженная обстановка. Боевые посты застыли возле каждой двери. К Ногину Алексея Викторовича не пустили — он второпях забыл дома свой депутатский мандат. В коридорах, как назло, никого из знакомых не попадалось. С досады он собрался было уходить, как ему повстречался член Совета Малиновский.

— Алексей Викторович, — торопливо заговорил он, — вам бы надо из Москвы уехать...

— Куда же, позвольте узнать? И зачем?

— Да куда угодно. Неровен час — наткнетесь на шальную пулю. Каково всем нам будет без вас!

— Так меня за этим вызывали? — сердито спросил Щусев.

— Я вас не вызывал. Чтобы строить баррикады, архитекторы не нужны.

Вернувшись домой, Алексей Викторович решил отвезти семью на станцию Прозоровская, где находилась закрепленная за ним железнодорожная дача. Мария Викентьевна с двумя младшими детьми, Лидой и Мишей, — восемнадцатилетний Петр ехать отказался — вселилась в холодный дощатый дом, где хорошо было летом, но не поздней осенью.

В Москве гремели выстрелы. Тем не менее каждое утро Алексей Викторович отправлялся к себе в «гридницу» и возвращался поздно вечером. «Гридница» изо всех сил сопротивлялась обстоятельствам, не сворачивала фронта работ. Казалось, для Щусева нет другой цели в жизни, как завершить начатое здесь дело, и нет таких сил на земле, которые бы воспрепятствовали этому. По созданным в «гриднице» эскизам вокзал одевался в праздничное убранство.

Художественный кузнечно-слесарный механический завод П. Н. Шабарова уже свертывал производство, когда Алексей Викторович прибыл на Николоямскую улицу с целой кипой эскизов.

Сохранился любопытный документ.

«25 ноября 1917 г.

Смета

По данному г-ном художником А. В. Щусевым и исполненному мною образцу изготовить из латунной меди чеканные плафоны.

Шабаров ».

Копию этого приказа мастерам завода его хозяин Павел Николаевич Шабаров переслал в бухгалтерию правления Казанской железной дороги.

На копии рукою Щусева написано:

«Цену за первую партию нахожу подходящей, на остальные 100 надо удешевить.

Академик-прораб А. Щусев ».

Казалось, ничто не может выбить Алексея Викторовича из колеи. Где бы он ни появлялся — у маляров или гранитчиков, у плотников или жестянщиков, он заражал всех своей увлеченностью. Каждый стремился угодить академику-прорабу. Щусев просто физически страдал, если работа выполнялась кое-как. Общаясь с ним, рабочий видел «свою собственную часть общей красоты», проникался чувством не сопричастности, а участия в общем деле. Не прибегая ни к уловкам, ни к уговорам, Алексей Викторович одним профессиональным интересом к работе каждого артельщика добивался того, о чем другие архитекторы и строители могли только мечтать.

В конце ноября внезапно заболела любимица Алексея Викторовича — маленькая Лида, Лидуня, как звал ее отец. Щусев попросил у правления дороги теплую дачу. Прошло всего два дня, и семья перебралась в теплый благоустроенный дом из железнодорожных шпал. В доме были большая изразцовая печь и камин. Но тепло не помогло — у девочки стремительно развивался менингит, который врачи сначала приняли за сильную простуду...

Вечером, добравшись до дачи и едва успев снять пальто, Алексей Викторович брал дочь из постели и уже не спускал с рук. Горе его было безмерно. Порою отчаяние было готово овладеть им. Измученная Мария Викентьевна валилась с ног. Алексей Викторович как мог поддерживал ее, уговаривал, старался ободрить. Случалось, Лидуня в полубреду, как прежде, тоненьким голоском напевала любимые детские песенки про «комарика», «перепеличку», «мороз-морозец». В слабой улыбке дочери, в каждом се слове он видел соломинку, за которую тут же хватался. Он знал, как важно поддержать в ребенке дух бодрости, — рассказывал ей сказки, пел и счастливо улыбался, когда видел живой отклик в ее глазах.

Итальянские сказки она любила больше всех и капризно требовала снова и снова свою самую любимую — о волшебном яблочке. Он терпеливо начинал рассказывать снова. Порою она весело смеялась, глаза ее ярко загорались, но через минуту улыбка таяла, взгляд гас. У отца холодело сердце.