Анатолий Иванов - Неизвестный Дзержинский: Факты и вымыслы

Была поздняя ночь. Надзиратель осторожно заглянул в глазок одной из общих камер. На нескольких койках отсутствовали заключенные. Тогда он тихими шагами отошел от двери, а затем быстро затребовал дежурного из конторы с ключами. И вот внезапно щелкнул замок, широко раскрылась дверь камеры. В ней стояло несколько надзирателей. Около параши, так, чтобы не было видно через глазок, сидели на полу в кружке каторжане и дулись в карты. Это были уголовники, отчаянные картежники. Против некоторых лежали кучками продукты: сахар, табак. Перед одним из картежников лежала золотая пятирублевка. Онемевшие на мгновение от неожиданности каторжане быстро бросились в стороны. Но кошачьи глаза надзирателей сразу остановились на столь редкой добыче — золотой пятирублевке. Избивая заключенных, тюремщики стали допытываться, чьи это деньги. Один из картежников со-’ знался, что деньги принадлежат ему. Однако говорить, откуда он взял деньги, не стал.

Надзиратели всех игравших в карты потащили в карцер. После долгих побоев еле живой уголовник признался, ЧТО ДДЛ ему эту монету «один жид» из его камеры, и указал на Расина.

Последний категорически отказался: денег у него никаких не было, и он никому ничего не давал. А заключенный якобы указывает на него потому, что они как-то с ним поругались. Во время ссоры он будто бы пообещал Расину: «Ты меня еще попомнишь».

Тогда принялись за уголовника. И наконец он показал, что, возможно, эту пятирублевку Расин получил от другого «жида» — бессрочника, своего сопроцессника. Так добрался до меня его благородие Анненков.

Избитый уголовник умер в тюремной больнице от нанесенных ему увечий. А я, несмотря на повторяющиеся избиения, старался держаться крепко и вместе с Раси-ным все время отрицал какое-либо отношение к «золотой рыбке». Долго по этому делу находился я сначала в темном, а потом в светлом карцере.

Однажды дверь карцера раскрылась, и меня вызвали в коридор — его превосходительство инспектор тюрьмы фон Кубе производил очередное посещение заключенных. Весь избитый, с лицом в кровоподтеках и синяках, я стоял перед ним по стойке «смирно». Начальство брезгливо взглянуло на заключенного и, указав мизинцем на одеревеневшую от засохшей крови одежду, спросило:

— Что это еще такое?

Я начал жаловаться фон Кубе, что меня избили, и кровь — результат нанесенных побоев. Фон Кубе вопросительно взглянул на помощника начальника тюрьмы. Тот, вытянувшись во фрунт, быстро доложил:

— Не извольте сомневаться, Ваше превосходительство, — врет! Это он сам расцарапался и вымазал рубашку!

Фон Кубесогласно кивнул головой. Ироническая усмешка заиграла на его злых губах, блеснула в бесцветных глазах. Он повернулся ко мне спиной и пошел дальше.

Одиночка стала моим постоянным местом жительства…

Я уже к ней привык, к этой узкой, тесной, мрачной одиночке. Высоко, близко к потолку, маленькое оконце с решеткой. Как жалеет оно узнику солнца! Я старался быть изобретательным: крепкая глиняная параша давала возможность дотянуться до окошка. И, хотя кандалы ограничивали действия заключенного, я, рассчитав каждое движение скованных рук и ног, бесшумно перетаскивал к стене парашу и взбирался на нее как можно быстрее и осторожнее. И замирал, напряженно прислушиваясь: не слышно ли в коридорчике кошачьих шагов надзирателя?.. В любую минуту может открыться глазок, и недремлющее око тюремщика зафиксирует «преступление». А тогда неминуемое избиение, карцер.

Когда обострившийся слух отмечал полную тишину, я, прижимаясь к стене, подтягивался и распрямлялся, насколько позволяли кандалы. Вот грудь упирается в подоконник. Скованные руки настойчиво продвигаются вперед, преодолевая покатую, скользкую поверхность. Тюремная архитектура предусмотрительна! Однако в конце концов мне все же удается выглянуть в окошко, и я вижу на противоположной каменной стене отблеск багряных лучей заходящего солнца. Несколько секунд я смотрю, как зачарованный, на это богатство красок, и мне начинает казаться, что эти блики — живые создания.

Но надо торопиться. Риск предприятия увеличивается с каждой минутой. И все же я не могу не взглянуть во двор. Для этого надо подтянуться еще чуть-чуть. Несмотря на режущую боль от впивающегося в запястье железа наручников, я выглядываю во двор. Мне видна его небольшая часть, вымощенная булыжниками, а также часовой с винтовкой. В этот момент он не смотрит в мою сторону. Это удача. Ведь часовой может застрелить заключенного за нарушение установленных правил поведения. Он получит за это три рубля.

Но хватит испытывать судьбу? Я бросаю прощальный взгляд на отблески солнца и осторожно спускаюсь вниз. Быстро парашу на место! Напряжение постепенно ослабевает. Руки и ноги ноют, но я счастлив: я видел солнце, небо!

У стены прикреплен небольшой железный столик. Такой же, как и в вагонах — откидывается. Рядом со «столом» такого же типа откидная «табуретка». Я усаживаюсь на нее, и мне хорошо, я отдыхаю. Но долго на этой железке не посидишь.

Как хотелось бы сейчас прилечь, отдохнуть, но это невозможно.

У другой стены одиночки помещалась «кровать» заключенного — то есть брезент, натянутый на железную трубу, с жесткой подушкой из соломы, одеялом из грубого арестантского сукна. Однако эта «модная» тогда в централе «койка» не загромождала днем ограниченных в метраже «апартаментов». Она с раннего утра откидывалась к стенке и захлопывалась на запор. Заключенный не имел возможности пользоваться «койкой» в дневное время. Только вечером во время проверки «кровать» открывалась ключом тюремного надзирателя.

Если заключенного наказывали светлым карцером, то «столик» и «табуретка» закрывались — они складывались и опускались к стене.

В централе в одиночках полы были заасфальтированы. И после подъема заключенные должны были до блеска натирать этот асфальтированный пол. Таким, как я, бессрочным каторжанам, это было особенно мучительно: мы носили кандалы на руках и ногах. Надо было ползать на коленях и, ухватившись скованной рукой за суконку, поддерживая другой рукой замок от наручников, бесконечно тереть до блеска асфальт.

Некоторые из каторжан освобождались от этой мучительной работы, изыскивая различные средства. Один из товарищей шепнул мне, когда мы находились в бане, что надо хорошенько намазать асфальт керосином, после этого нельзя будет никакими силами натереть его до блеска.

Хотя это было рисковано, но я все же решился.

В Орловском централе электричества не было, камеры ночью освещались керосиновыми лампами. Ранним утром я намазал суконку керосином, взятым из лампочки, тщательно протер асфальт одиночки… После подъема начал, как обычно, ползать на коленях, натирая пол изо всех сил. Но все было напрасно — блеска не получалось. Заглядывавший несколько раз в глазок надзиратель не мог понять, почему, несмотря на явное «прилежание» заключенного, асфальт все же не блестит.