Анатолий Иванов - Неизвестный Дзержинский: Факты и вымыслы

Через некоторое время, видя, что от меня нет проку, а только порча материала, надзиратели мне перестали давать эту работу. Однако тут же появилась новая. Подрядчики дали тюремной администрации заказ ободрать заготовленные ими перья. Так как для этой работы не нужны были инструменты и станки, то она пошла в одиночные камеры. Одиночки наполнились грязными и пыльными перьями и пухом: заключенные драли перья на подушки и матрацы. И опять я задыхался в тесной одиночке, работал, не разгибаясь, по 12 часов в день, с раннего утра, пока наконец не сообразил, что для избавления от едкой пыли надо сбрызнуть перья водичкой…

Меня начали опять избивать, но в конце концов я освободился-таки и от этой работы.

В одиночке по соседству со мной сидел славный парень — матрос, осужденный на бессрочную каторгу за участие в восстании на корабле. Мы подружились, привязались друг к другу, постоянно умудрялись перестукиваться, встречались в бане и на прогулках.

В каторжной тюрьме, когда чувствуешь пусть даже за стеной, близкого человека, друга, совсем по-иному живется. Все кажется проще и легче.

Но вот однажды в тягучей тишине, которая так мучительна для обострившегося слуха, раздались шаги нескольких человек. Тюремщики вошли в соседнюю камеру к матросу. По долетевшим звукам я понял, что его сейчас куда-то уведут. А через минуту в подтверждение своих догадок я услышал, как матрос уже выходил вместе с надзирателями из камеры.

Да, здесь, в Орловском централе, узники никогда не знали, не предполагали, как сложится их жизнь в ближайшие дни и минуты! Они находились во власти своих врагов, которые, пока заключенные живы, распоряжались ими, как заблагорассудится…

Вот опять в коридоре послышались шаги. Может быть, матрос вернулся? Я прислушался, как звенят кандалы на идущем по коридору. Нет, это другой! Тот шел тяжелее. А у нового соседа шаг был легче, точно юноши. Вошли. Еще одна, две, три минуты — звякнул замок закрываемой двери. И опять шаги удаляющегося надзирателя. Рядом со мной уже находился «новенький».

Я забегал в своей клетке, насколько позволяли кандалы, мучительно переживая уход своего товарища, тоска навалилась на меня, хотя, право же, за эти долгие годы, которые успел провести в Орловском централе, пора уже было и привыкнуть к произволу тюремщиков. Был 1915 год — второй год мировой войны. Там, за стеной централа, новые события, новые дела, все бурлило, а в одиночке…

Да, шли и проходили тяжелые годы неволи и каторги… Но сердце оставалось все тем же — сердцем бунтаря. Я не мог смириться. И мысли мои, душа были вольны. Я верил в будущее. В борьбу и победу народа. И рвался в гущу событий. Потому-то и выжил.

Многие крепкие физически, богатыри ростом и силой, погибли, потеряв веру, сломленные морально. Такова история смерти Ивана Павловича Криволева, богатыря, осужденного за участие в восстании на 20 лет каторги. В этом же была причина гибели здоровяка Розина. А вот Батюта, солдат-пехотинец, тоже осужденный на 20 лет каторги за участие в восстании в своей части, выжил, несмотря на тяжелый туберкулез легких. Он крепко держался, обладал большой душевной силой, не давал себя сломить. Он все сильнее ненавидел тюремщиков, все искуснее вступал с ними в единоборство, стараясь сохранить жизнь, веру в победу…

Через некоторое время слух мой уловил, как чья-то рука стуком негромко, но быстро, призывала к беседе, к знакомству. Я насторожился. Новый сосед спрашивал, кто я, как меня зовут, за что отбываю каторгу, на сколько осужден. Я отмалчивался. Не струсил, о нет! Но опыт тюремной жизни заставлял очень часто сдерживаться в излияниях, в душевных порывах. Ведь к нам не раз подсаживали провокаторов и шпионов.

Но с другой стороны одиночки меня приглашает «поговорить» находящийся там знакомый политкаторжанин. Он сообщает мне, что новый сосед, польский социал-демократ Феликс Дзержинский, — человек, достойный доверия, выдающийся революционер. Его срочно перевели из орловской губернской тюрьмы в Орловский централ, в одиночный корпус. (Впоследствии я узнал, что «срочный» перевод Дзержинского был связан с его героической повседневной борьбой с тюремщиками в губернской орловской тюрьме и особенно в связи с организацией голодовки заключенных).

Я представил себе дюжего поляка большой физической силы, плечистого, крупного, со спортивной фигурой: о тренированности говорила его легкая поступь… С большим интересом начал я с ним «разговор» — перестукивание через стенку. Узнал, что Дзержинский прибыл этапом из Польши. Из Варшавы их эвакуировали в связи с наступлением германских и австро-венгерских войск на территорию Польши.

Я спросил у Дзержинского, есть ли у него с собой какие-либо продукты? И сказал, что могу поделиться с ним своими припасами. Дзержинский сердечно поблагодарил и простучал, что очень признателен за внимание, но у него все есть.

Утром под лязг открываемых дверей и протяжную команду тюремщиков: «Выходи!» мы встретились с Дзержинским, совершая очередной рейс с парашей в уборную.

Это было очень важное для заключенных время«.

Можно было за считанные минуты перемолвиться словом, передать что-нибудь тайно от надзирателей друг другу. Но все это надо было делать крайне умело и осторожно. Любая неосмотрительность чревата была неотвратимым и жестоким избиением. И еще в эти минуты одиночные узники могли просто видеть друг друга, а это было едва ли не самым главным.

Нет, этот не был атлетом, как я предполагал. Правда, он был высок. Но болезненная бледность, покрывавшая все его волевое лицо, худоба, показывали, как истощены тюрьмой его физические силы. Это был тяжелобольной человек. Когда он попадал в более освещенное место, лицо его, казалось, просвечивалось насквозь. Грубого покроя тюремная одежда — брюки и куртка — висела на нем, усугубляя впечатление общей худобы. Однако эта серая, казенная одежда узников, имеющая своим назначением нивелировать всех заключенных, убивать их индивидуальность, превращать в серое пятно, все же не была властна над ним. Каким жарким огнем горели его глаза. В них чувствовалась огромная сила воли. Обострившиеся черты лица подчеркивали, что перенесенные страдания еще больше усилили в этом человеке ненависть к поработителям, еще крепче закалили его внутренние душевные силы. Несмотря на все пережитое, этот человек продолжал высоко и гордо нести свою голову. Высокий лоб мыслителя, волевой профиль выделяли его лицо из толпы заключенных, и я почувствовал, что по его зову без колебаний готов идти на любую опасность.

Вместе с тем, глядя в лицо этого человека, я понял, что ему очень и очень трудно бездействовать в тюрьмах и особенно сейчас, здесь, в Орловском централе.