Анатолий Иванов - Неизвестный Дзержинский: Факты и вымыслы

Сначала он дал мне по уху, подозревая скрытое нерадение, потом решил проверить лично, как обстоит дело. Однако, как надзиратель ни старался, блеска не получилось. Тюремщику пришлось признать «особое свойство» асфальта в этой одиночке. И я наконец был освобожден от мучительной процедуры натирки пола в камере.

Через несколько дней меня перевели в другую одиночку. И здесь повторилось то же самое. И опять я был освобожден от работы «полотера»…

Казенные харчи были весьма скудными. Утром — кипяток и черный хлеб с кострой. Обед — бурда… Очень плохо было тем, кто не получал посылок с воли, не имел своих денег на хранении в канцелярии для выписки продуктов из тюремной лавчонки. Здесь можно было выписать за 2 рубля 50 копеек на каждые две недели табак, сахар, сало, селедку, белый хлеб, бублики и т. п.

Лавочник своими доходами делился с тюремным начальством, и оно глядело сквозь пальцы на бойкую торговлю. Поэтому нередко удавалось выписать продуктов более, чем на 2 рубля 50 копеек.

Мои родные часто привозили мне лук и чеснок. Это был настоящий праздник. Лук и чеснок, спасали от цинги, и не только меня, но и моих товарищей: нам все-таки удавалось передавать их заболевшим.

Тюремные надзиратели злобно ругались, когда в камере нестерпимо пахло «проклятым» луком и чесноком, но поскольку не в одной инструкции не было сказано о запрещении потреблять лук либо чеснок, то они бессильны были что-либо сделать.

Слушая брань раздраженных тюремщиков, мы в душе вдоволь потешались над ними.

Дни шли за днями, год за годом. Но я не мог смириться с тем, что тюремная камера навсегда останется моим уделом. Я верил — все-таки жажда жизни неистребима, — что вырвусь когда-нибудь из этого каменного мешка. А значит, необходимо сохранить мускулы, физическую силу. И каждый день я пускался в «путешествие», мерил быстрыми шагами длину своей одиночки. И думал, думал, думал.

Мне во многом надо было разобраться. Я был «изъят из жизни» в пору юности, когда человек интенсивно познает окружающий мир, природу, общество, когда формируются взгляды человека, его принципы, мировоззрение. Мне так хотелось учиться. И вот тюрьма…

Мысли мои снова и снова возвращались к событиям недавних лет.

В 18 лет я, не успев еще как следует опериться, вступил в эсеровскую организацию в Бобруйске. В нашу организацию сумел проникнуть Моисей Голесник. Он оказался провокатором. Из-за него многие получили в «подарок» ссылку в Сибирь, тюрьму, каторгу, наконец, виселицу! Он умело маскировался, умело увертывался. Однако подпольщики незаметно и зорко наблюдали за ним и сумели-таки разоблачить Голесника.

Мне поручили уничтожить провокатора, и я стал боевиком. Тщательно обдумав каждый шаг, я подготовил алиби: пошел на свадьбу, где долго мозолил глаза пировавшим, а потом незаметно ушел…

Но тогда подпольщики не знали еще, что, кроме Моисея Голесника, был еще один провокатор, который неотступно следил за ними. И поэтому, несмотря на алиби, Виленский окружной суд приговорил меня к смертной казни через повешение.

После вынесения приговора адвокат предлагал мне цианистый калий, чтобы я мог умереть более легкой смертью, чем на виселице. Но я отказался от такой услуги.

На пятнадцатый день после вынесения приговора мне объявили, что командующий Виленским военным округом заменил некоторым осужденным смертную казнь бессрочной каторгой, в том числе как несовершеннолетнему и мне. Очевидно, командующий решил, что слишком большое количество смертных приговоров неблагоприятно повлияет на общественное мнение.

В Орловском централе я узнал цену людям, познакомился со стойкими и верными делу революции товарищами, стал понимать, что эсеры чужды народу, что их партия не может освободить народ от эксплуатации и рабства.

Когда-то я мнил себя участником революционного подвига во имя народа. Но жизнь показала, что недостаточно с риском для жизни наказывать и уничтожать царей, губернаторов, путиловых, зильберштейнов… На их место придут другие. Надо уничтожить существующий строй. А терроризм, исповедуемый партией эсеров, оборачивается своего рода находкой для властей в их борьбе с революцией.

Однако такая переоценка ценностей была сложна и мучительна — то, во что верил, оказалось мифом. И великое счастье, что не раз судьба посылала мне светлый луч во тьме: встречи с прекрасными людьми, беззаветными борцами за дело рабочего класса — большевиками. Они приносили волнующие вести с воли, несли ленинское слово. Это были неповторимые встречи, которые в будущем определили мой жизненный путь в рядах ленинской партии.

…Я без конца быстро шагаю по камере. Вдруг открывается глазок, и вездесущий надзиратель заглядывает ко мне. Он раздражен: звон кандалов каторжанина надоел ему.

— Ты что, взбесился? Хватит бегать, кому говорят! — кричит зло тюремщик.

Но я не обращаю на него внимания и продолжаю вышагивать: инструкция не запрещает ходить по камере. Глазок с сердитым стуком закрывается. Я знаю, «строптивому» заключенному обязательно еще раз припомнят его «крамольное» поведение. А пока что надзиратель направляется крадущимися шагами к следующей камере.

Тюремное начальство жаждало доходов. В связи с этим «частная инициатива» различного сорта дельцов, желающих воспользоваться рабским трудом каторжан, встречала благосклонное отношение администрации. Кроме того, заключенные Орловского централа, как каторжане, должны были трудиться «в поте лица своего». Мастерские же имели, по сравнению с общим количеством заключенных, небольшие размеры. Использовать рабочую силу всех каторжан не имели возможности. И начальство централа принимало самые различные подряды, по которым давались работы и бессрочникам в одиночные камеры. Так, например, одно время они шили соломенные колпачки на бутылки. Заключенный должен был специальным крючком прошить суровыми нитками заготовку колпака, а затем сшить стороны заготовки. Как будто просто и легко. Но каждый пучок соломы приходилось вертеть, встряхивать, прилаживать… И вся камера наполнялась едкой пылью, крошками перетертой соломы.

Работа начиналась с 6 утра и продолжалась 10–12 часов. Если кто-либо не выполнял установленной нормы, то надзиратель избивал заключенного.

Я, как многие узники, начал кашлять от вредной для легких соломенной пыли.

Однажды на прогулке один из политкаторжан шепнул мне, что надо потуже затягивать шов суровых ниток, и тогда, может быть, удастся освободиться от неприятной работы. Я так и сделал.

На следующий день явился надзиратель, весь красный от злости, и стал вопрошать, почему принятые вчера колпаки сегодня уже оказались никуда не годными, почему вся солома распалась. Я глубокомысленно стал рассуждать о том, что в этом, очевидно, виновата плохая солома. Тюремщик, выслушав мои рассуждения, сорвал злость, жестоко избив меня, однако я не унялся, продолжал затягивать нитки туже, и они резали солому.