Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

Примечательно, что писавшие и подписывавшие эту инвективу (а в ее составлении участвовали не только те, чьи имена стояли под опубликованным в софроновском «Огоньке» текстом, как об этом свидетельствует в своих мемуарах один из первоначальных авторов этого «письма» Виктор Петелин) якобы «не заметили» статью До­роша «Образы России», напечатанную номером раньше, чем дементьевская. Между тем в ней были не только те же образы, которые критик ставил в вину «молодогвардейцам» (например, «вставший над озером в лиловеющем предвечернем небе белый многобашен­ный и многоглавый, блистающий чешуйчатым серебром и сияющий золотом Ростов»), но и подлинный дифирамб древнерусской культу­ре, увиденной не только в ее исконной крестьянской природе, но и в разнообразных связях с европейскими соседями. Эта статья проти­востояла не только инсинуациям насчет «антипатриотизма» «Нового мира», но и невежественному противопоставлению отечественной культуры западной, да и всей мировой.

Вклад Ефима Яковлевича в «копилку» журнала был немал и к тому же, как вы только что убедились, ярко индивидуально своеоб­разен.

Думается, что это не всегда по достоинству оценивалось его со­товарищами. Даже первоначальное расположение Твардовского к Дорошу как-то ослабело, увы, не без влияния внутриредакционных «дипломатических» маневров. Недаром при всей своей сдержаннос­ти Ефим Яковлевич характеризовал одного из «замов» Твардовско­го как «византийца».

Особенно же тяжело пришлось Дорошу, когда после ухода Твар­довского и увольнения его ближайших сотрудников ему самому и другому члену редколлегии Александру Марьямову воспрепятс­твовали покинуть журнал, как тогда выражались, в порядке пар­тийной дисциплины. К сожалению, и сам Александр Трифонович и его окружение отнеслись ко всем оставшимся в редакции с необы­чайной резкостью. Владимир Лакшин в своем ныне опубликован­ном дневнике честил их предателями, штрейкбрехерами, коллаборантами.

Впоследствии другой заместитель Твардовского, Алексей Конд­ратович, дополнил свои записи того времени примечательным ком­ментарием: «Но и тогда была у меня простейшая житейская мысль: а что делать Дорошу, Марьямову, остальным? ... легко было негодо­вать нам и мне, тому же Лакшину, — нас так или иначе трудоустрои­ли. А тех что, на улицу? По собственному желанию? Да кто же их по­том трудоустроит, тем более, как нас, с хорошими окладами?»

Между тем Ефим Яковлевич был уже смертельно болен.

Последней радостью его жизни оказалась поездка в Болгарию, история и культура которой его чрезвычайно интересовали. Но, увы, впечатлениям от этого путешествия, размышлениям, которые оно породило, уже не суждено было воплотиться в слове.

Ефим Яковлевич задумывал тогда рассказ «Последняя охота Ва­силия III».

Последняя охота... Последняя поездка...

Кстати, о поездках. Еще до болгарской Дорошу предлагали по­сетить Польшу, а он, к нашему удивлению, что-то тянул и медлил. Нина уговаривала его поторопиться и несколько раз спрашивала, как идут дела... пока его жена, Надежда Павловна, втихомолку не умоли­ла ее больше этой темы не касаться, объяснив, что Ефим Яковлевич потерял паспорт, а обращаться в милицию по этому поводу не хочет ни в какую!

Тогда мы, признаться, подивились этому «капризу». Однако ведь, по правде говоря, для меня самого необходимость иметь дело не то что с милицией, но даже с домоуправлением всегда была сопряже­на с мыслью о возможности каких-то осложнений и неприятностей. А совсем недавно я прочел в книге Дюлы Ийеша, посетившего СССР в 1934 году, о его разговоре с нашим соотечественником, который на вопрос, как ему живется, ответил, что все бы ничего, пока не зай­дешь в учреждение. «День прошел, Бычкова (управдома) не встрети­ла, и я уже рада», — говорится и в одном дневнике того времени.

За истекшие с той поры десятилетия это «мироощущение» мог­ло только укрепиться. А у Дорошей к тому же была своя незажива­ющая рана.

Брат Надежды Павловны, генерал, попал под Сталинградом в плен и потом испытал на родине все, что было «положено» таким, как он. Лишь многие годы спустя его имя появилось в печатавшихся «Вечерней Москве» списках расстрелянных.

Однако и этой кары, оказывается, было недостаточно! И в 1950 году в квартиру, только что полученную Дорошем как сотрудни­ком «Литературной газеты», явились частые по тем временам не­званые гости — и отнюдь не за самим писателем, как, было, поду­мали все домочадцы, а за... старухой-тещей, матерью «изменника родины».

Надежда Павловна разрыдалась, но один из «гостей» посоветовал ей лучше не убиваться, а быстро собрать вещи, да потеплее.

Когда Ефим Яковлевич сообщил о случившемся начальству, си­моновскому заместителю Борису Рюрикову, то, услышав про возраст «преступницы», даже этот ортодоксальнейший и выдержанный пар­тиец за голову схватился.

Так что были свои резоны для дорошевских «капризов»!

Бывают странные сближения, как говорил Пушкин. В конце «Де­ревенского дневника» говорилось о том, как вынужден уйти на пен­сию талантливейший председатель колхоза Иван Федосеевич, кото­рый своей самостоятельностью и неуступчивостью вконец надоел начальству. Нечто подобное произошло и с Твардовским.

Ефим Яковлевич страдальчески воспринимал все случившееся и недаром лишь ненамного пережил Александра Трифоновича.

Тяжелейшая операция на мозге оказалась неудачной, и последние полтора года Дорош провел в прострации и полной физической бес­помощности, лишь изредка с прежней остротой реагируя на услы­шанное от редких посетителей. Помню, какой сарказм выразился на его лице, когда я пожаловался на какие-то очередные пакости в Со­юзе писателей: а чего, дескать, вы ожидали?! В другой раз он бурно обрадовался приходу В.С. Баниге, воскликнув с явственной шутли­вой интонацией: «А мы с вами знакомы!»

Ефим Яковлевич умер 20 августа 1972 года. Довольно долго ос­татки «коллектива», как с явной язвительностью однажды всердцах назвал Твардовский пресловутых «коллаборантов», собирались в этом осиротевшем доме и в августе, и 25 декабря, в день рождения писателя. Потом кто умер, кто уехал, кто запамятовал про эти даты или даже счел эти «поминки» уже необязательными для себя. Нас остается все меньше, но светлая память об этом человеке жива по- прежнему.

У меня дома висят прекрасные фотографии ростовского кремля, сделанные сыном Ефима Яковлевича, Ильей. И порой при взгляде на них вспоминается жаркий летний день, когда вновь, впервые после десятилетий молчания, зазвучали монастырские колокола (как уже упоминалось, не без дорошевской помощи; даже веревки для них были куплены на его деньги).

Съехалось немало народа — в том числе сотрудники и авторы «Нового мира», Сергей Бондарчук со своей съемочной группой, ко­торым знаменитые «ростовские звоны» могли пригодиться в филь­ме «Война и мир».