Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

И еще одна поразительная деталь: впоследствии Анциферов уз­нал, что следователь, добивавшийся от него «романа», расстрелян. И что же? «Я пришел в такое волнение, — пишет Николай Павлович в своих мемуарах, — что у меня сжало горло. О, конечно, не от чувс­тва удовлетворенной справедливости. Нет, мне сделалось как-то не по себе. Жалость? Не знаю... Что должен был пережить этот человек перед своим концом!»

Чистая, благородная душа!

Примечательно, что существует легенда, будто причиной его предсмертного инсульта было потрясение, испытанное этим страс­тным почитателем Герцена, когда в пражской коллекции обнаружи­лось письмо жены писателя, свидетельствовавшее, что она была в интимной связи со «злым гением» этой семьи — поэтом Гервегом.

Что же касается Писаржевского, то это — особь статья. Человек чрезвычайно сдержанный, с прозрачными, холодноватыми глазами, он тоже в этот день был явно взволнован и непривычно словоохот­лив. Именно тогда я узнал, что он долгое время был референтом ака­демика Капицы. Говорили, что тот очень его ценил и любил. А долж­ность-то была непростая, хотя бы уже потому, что великий ученый вступил в конфликт с всесильным Берией и, уж конечно, пользовался его усиленным «вниманием». Можно понять обычные осторожность и сдержанность Олега Николаевича!

Тем не менее, он одним из первых впоследствии выступил против господства в биологической науке шарлатана Лысенко и продолжал бороться с ним до самой смерти (чрезвычайно энергичный Писаржевский и умер прямо на ходу, в одном из московских переулков).

Кажется, я уже говорил о том, что моя рецензия на макашинский сборник воспоминаний о Щедрине была чуть ли не единственной в так называемой «широкой» печати, и он откликнулся благодарным письмом.

Нескольких месяцев не прошло, как, несмотря на «оттепель», над «Литературным наследством» сгустились тучи. Очередной том изда­ния был посвящен Маяковскому и содержал некоторые публикации, входившие в очевидное противоречие с безупречно ортодоксаль­ным обликом «лучшего, талантливейшего поэта нашей советской эпохи» (И. Сталин). И вот в новоявленном печатном органе Союза писателей РСФСР «Литература и жизнь» (не без основания вскоре получившем в писательской среде язвительное прозвище «Лижи») появляется разносная статья, одним из авторов которой был весь­ма посредственный «маяковед» Колосков, а другим «сам» В. Ворон­цов, — помощник всемогущего Суслова, виднейшего «идеолога» партии.

Почти одновременно в «Новом мире» была напечатана моя ста­тья, дававшая тому «Литнаследства» в общем положительную оцен­ку и в самый последний момент дополненная полемическими возра­жениями авторам «Лижи». Как последняя мне ответила, я, кажется, уже писал в главе о Твар­довском. «Литнаследству», разумеется, досталось не меньше, а редколлегию, как водится, «укрепили» каким-то ортодоксом, — на­сколько помню, Храпченко. Макашин же опять меня горячо побла­годарил.

Вскоре, примерно с конца 1960 года, я всерьез принялся за книгу о Щедрине, заручившись устной договоренностью с заведующим редакцией известной серии «Жизнь замечательных людей» в изда­тельстве «Молодая гвардия» Юрием Николаевичем Коротковым, очень самостоятельным и смелым человеком (это ему впоследствии, естественно, даром не прошло!).

Первый вариант рукописи был сдан к лету 1963 года, вчерне одоб­рен, но еще существенно дополнялся и был сдан в набор в начале следующего года.

Нина стала помогать мне проверять цитаты и только ахала и при­говаривала, что вряд ли «такое» издадут. Особенно поразила (и раз­веселила) ее поездка глуповского градоначальника Фердыщенко из одного края городского выгона в другой, сопровождаемая его меч­таниями, как от этих «путешествий» «утучнятся поля... процветет скотоводство, объявятся (!) пути сообщения». Не так ли в это время разъезжал по стране и обещал все, вплоть до построения коммуниз­ма аккурат к 1980 году, «наш родной Никита Сергеевич» (первона­чальное название тогдашнего фильма о нем, по сценарию В. Захар­ченко)!

Нинины опасения не оправдались: книга вышла и даже под удар не попала, потому, быть может, что «нашего родного» почти сразу же сняли. Ее направленность и злободневность многие оценили.

Стою с кем-то возле Центрального Дома литераторов. Подхо­дит Ярослав Смеляков, здоровается и, обратившись к моему сосе­ду, мрачно говорит:

— Теперь я знаю, что он (кивок в мою сторону!) о нас думает!

Что касается Сергея Александровича, то он вел себя по отноше­нию к моей книге прямо-таки рыцарственно. Сначала по просьбе ре­дакции написал отзыв совершенно положительного свойства, хотя и сделал множество полезных замечаний и поправок, в частности пре­достерег от соблазнившей меня гипотезы о происхождении одного сюжетного мотива в пьесе «Тени». А позже опубликовал в журна­ле «Вопросы литературы» и обстоятельную рецензию, вновь — самым корректным образом — оговорив несогласие с некоторыми ав­торскими суждениями.

Любопытно, что когда через несколько лет в той же серии вышла моя книга о Блоке, Сергей Александрович прочитал ее одним из пер­вых и сказал, что, по его мнению, она, к сожалению (!), будет иметь еще больший успех. Тут он, пожалуй, ошибся, но какая же благоже­лательность к младшему коллеге и какая трогательная ревность, как бы мой новый герой не «потеснил» старого, общего нашего любим­ца!

Долг, как известно, платежом красен. Мне удалось в какой-то мере отблагодарить Сергея Александровича за поддержку.

Я с огромным интересом следил за осуществлением замысла всей его жизни — рождением капитальной научной биографии Щед­рина. Ей предшествовали десятилетия кропотливейшего труда, изу­чение разнообразных архивов, где Макашин сделал множество на­ходок, подчас самого ошеломительного свойства. Так, знакомясь с одним судебным делом эпохи крепостного права, Сергей Алексан­дрович обнаружил там «вещественное доказательство» — припеча­танный сургучом сверток с большой прядью волос, собственноруч­но вырванных помещицей у восемнадцатилетней дворовой девушки. (И когда недавно по телевидению коллекционерша с придыханием демонстрировала медальон с локонами одной из императриц, мне припомнилась та давняя макашинская находка и, каюсь, показалась куда более красноречивой!)

На второй том макашинской биографии я отозвался статьей, чего, увы, не смог сделать при появлении третьего, так как ранее писал на него внутреннюю рецензию для издательства и считался как бы участником этой книги.

Сергей Александрович боялся, что не успеет завершить свой, по его выражению, «смертельно» затянувшийся труд, поскольку был обременен не только традиционными хлопотами (и неприятностя­ми!) по «Литнаспедству», но и новыми заботами — изданием пол­ного собрания щедринских сочинений, главным редактором которо­го он стал.