Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

Всякий, кто помнит или хотя бы знает о стиле руководства сель­ским хозяйством в сталинские и последующие времена, может оце­нить, насколько злободневно звучали тогда эти «письма» о «делах давно минувших дней».

Ну, не орда «благородий» — так армия партийных чиновников, всяких уполномоченных и проверщиков!

И чем не «ходи кверху ногами» знаменитые кампании по внедре­нию повсюду кукурузы, искоренению травополья и т. д. и т. п.?!

Пример Энгельгардта (да еще и Глеба Успенского, другого люби­мого автора «Отечественных записок») во многом вдохновил Доро­ша на ведение своего «Дневника».

Осенью 1958 года я очень высоко оценил его книгу в статье «Действенная летопись» («Новый мир», № 10), где не был забыт и Энгельгардт.

Теперь нетрудно увидеть в ней иллюзии и надежды, увы, не оп­равдавшиеся, о которых уже говорилось выше — в рассказе о семье Федосеевых, но главный пафос статьи был в утверждении, что «Де­ревенский дневник» ценен, если вспомнить давнее выражение Гер­цена, «подслушиванием народной жизни, скрытной, неясной самому народу, не обличившейся официальным языком». В дальнейшем кни­га все более расходилась с тем, что вещалось на этом «языке», и, горя­чо одобренная в речи Твардовского на одном партийном съезде, в то же время вполне закономерно стала вызывать нападки в печати.

Я продолжал внимательно следить за новыми частями «Дневни­ка» и откликаться на них. Упрочивались и отношения автора со мной и Ниной, особенно, когда по его совету мы с 1966 года стали снимать дачу в той же деревне Арханово, где и семья Дорошей (по другую же сторону Ярославской железной дороги, возле станции 55-й ки­лометр, летом жили в своем домике давние друзья Ефима Яковлеви­ча — художники Татьяна Алексеевна Маврина и Николай Василье­вич Кузьмин, постепенно ставшие и нашими добрыми знакомыми).

Мы встречались с Дорошем почти каждый день, а во время чешс­кого кризиса вечерами слушали по его приемнику все более тревож­ные вести из-за пресловутого «бугра».

Другим волновавшим всех нас предметом были драматические события, происходившие с «Новым миром», куда по приглашению Твардовского Ефим Яковлевич годом раньше пошел работать чле­ном редколлегии по разделу прозы.

Вспоминают, что некогда, держа в руках сигнальный номер жур­нала, где были в 1952 году опубликованы «Районные будни» Вален­тина Овечкина, Александр Трифонович сказал: «Ну, теперь поплы­ло!..»

И в самом деле, за овечкинским очерком последовали другие, расширявшие и углублявшие совершенный им «прорыв» в изобра­жении реальной сельской жизни.

Среди них был и «Деревенский дневник», ставший главной кни­гой автора, если употребить ходкое в те годы выражение Ольги Берг­гольц. Я уже упоминал, что предшествующий сборник его рассказов назывался «С новым хлебом». Однако поистине новым хлебом стал именно «Дневник».

В конце века, после смерти писателя, в ответ на предложение пе­реиздать эту книгу один из так называемых внутренних издатель­ских рецензентов, учуяв начальственное отношение к ней, кинулся рьяно доказывать, будто Дорошевский «хлеб», дескать, уже слишком давно испечен, зачерствел и уже мало съедобен.

Между тем, хотя что-то из сказанного ранее в книге с ходом со­бытий и становилось уже не столь актуальными, или даже заметно переосмысливалось, но чем дальше писался «Дневник», тем круче набирала высоту авторская мысль, тем большей оригинальностью отличался он по сравнению с очерками других авторов, «стартовав­шими» одновременно с дорошевским и, в большинстве своем, так и оставшимися в «фарватере», проложенном «Районными буднями».

В сущности, книга постепенно перерастала свое «деревенское» имя, и то, что ее посмертное издание было озаглавлено иначе — «Дождь пополам с солнцем», объясняется не только и даже не столь­ко некоторыми привходящими, редакционными причинами, сколько тем, что круг наблюдений и размышлений автора чрезвычайно рас­ширился: «героиней» очерка стала не только маленькая деревня, где на долгие годы обосновался писатель, но и жизнь ближайшего «рай-центра» или, как он именуется в «Дневнике» Райгорода, на самом же деле — старинного русского города Ростова Великого, вошедше­го на дорошевские страницы во всем разнообразии и богатстве свое­го многовекового бытия. Сельская жизнь все больше изображалась в книге «пополам» с городской, настоящее — в живых связях с про­шлым.

В те годы знаменитый ростовский кремль, тяжко пострадавший от урагана, постепенно воскресал, восстанавливаемый архитекто­ром Владимиром Сергеевичем Баниге, ставшим близким другом пи­сателя, — и занимал все большее место в сердце автора книги, лю­бившего подолгу живать в одной из крепостных башен.

Как после десятилетий молчания зазвучали (не без помощи До­роша) кремлевские колокола, «ростовские звоны», так и на страни­цах «Дневника» в полный голос заговорила сама история России, не оскопленная вычерками и вымарками из нее, например, патриоти­ческой и просветительской деятельности многих деятелей право­славной церкви, монастырей и их зачастую безымянных «Пименов», летописцев. Позже, живя неподалеку от Троице-Сергеевой Лавры, Ефим Яковлевич будет увлеченно писать о Сергии Радонежском.

Заметим, что это произошло задолго до того, когда все, связаное с религией, что называется, вошло в моду. Покамест на страницах того же «Нового мира» можно было прочесть и нечто совсем иное, впол­не ортодоксально «советское». Например, в пылу полемики с явс­твенно зазвучавшими в журнале «Молодая гвардия» (разительно из­менившимся с тех пор, как мы с Ниной там работали) мотивами на­циональной исключительности и некоторой идеализации прошлого (еще куда как далекой от той, что набрала силу позже) Александр Григорьевич Дементьев в статье «О традициях и народности» (1969, № 4) явно иронически отзывался о стихах, посвященных «белока­менным красавцам-соборам» или оплакивающих их разрушение.

Не сомневаюсь, что и та ироническая интонация, с которой Де­ментьев упоминал о «патриархах-пустынножителях» и «патриотах- патриархах», не могла не задеть Дороша, который годом ранее с ве­личайшим пиететом и уважением писал в очерке «Размышления о Загорске» (послереволюционное имя Сергиева Посада) не только о самом Сергии, но и о целой плеяде «выдающихся деятелей и блес­тящих умов» среди представителей церкви тех и последующих вре­мен. Известно, что Ефим Яковлевич высказывал претензии к дементьевской статье до ее напечатания, а снял их лишь тогда, когда она — а в сущности «Новый мир» вообще — стала мишенью яростных до­носов, носивших уже откровенно националистически-шовинистический характер и обвинявших журнал Твардовского в отсутствии патриотизма.