Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

На упомянутом обсуждении я делал подробный обзор журнала, легший потом в основу статьи «По шаблону», которая была вскоре напечатана в «Новом мире» и на следующий год, в пору яростной критики этого журнала, порой фигурировала в списке его «ошибок».

Ко мне очень близко подсела пожилая, седая женщина со слухо­вым аппаратом, очень напряженно и внимательно слушала и потом даже сказала нечто одобрительное. Это и была А.Я. Бруштейн, де­тская писательница и автор многочисленных пьес.

Два года спустя я прочел в «Учительской газете» совершенно воз­мутительную, зубодробительную рецензию некоего К. Владимиро­ва на прелестную повесть Веры Пановой «Сережа». Видимо, после уже упоминавшейся выше кочетовской статьи в «Правде» о «Време­нах года», эта писательница казалась легкой добычей для так назы­ваемой проработочной критики, и К. Владимиров (или как там его?) разрезвился: озаглавил свою статейку «Бедный Сережа» и обвинил автора повести в том, что у героя «обедненное детство», не показано его «отношение к книгам», «мальчик не замечает красоты окружаю­щей природы», зато «награжден преувеличенной склонностью к са­моанализу», тогда как «простые маленькие советские мальчики и де­вочки мечтают об игрушках, о книжках, о вкусной манной каше...». (Вот уж поистине — свежо предание, а верится с трудом!)

В ответ я напечатал в журнале «Крокодил (1955, № 34) фельетон «Березовая каша», где высмеял подобные критические «методы». Сама моя «подзащитная» на него никак не откликнулась, зато Алек­сандра Яковлевна, давно знавшая Панову и ее нелегкую биографию (арест мужа, нищета, драматическое тысячеверстное путешествие с детьми по оккупированной земле), тут же мне позвонила и выразила живейшую признательность.

На следующий год я то ли был приглашен в гости, то ли сам напросился с целью что-нибудь раздобыть для новорожденной «Моло­дей гвардии», и Александра Яковлевна подарила мне свою недавно дошедшую повесть «Дорога уходит в даль».

Книга настолько мне понравилась, что я опубликовал в «Лите­ратурной газете» (17 ноября 1956 г.) рецензию на нее, получившую немалый отклик (выше мельком уже упоминалось о восторженной похвале Андроникова, высказанной как раз по этому случаю).

Сама же Александра Яковлевна на следующий день прислала мне письмо, цитировать которое (равно как и некоторые иные, вызван­ные другими моими статьями и книгой о ней) представляется мне нескромным.

С этих пор мы время от времени стали встречаться, бывал я у нее и вместе с Ниной, которую она очень привечала. И если я все же не удержусь похвастаться, так это тем, что, слушая замечательные за­стольные рассказы Александры Яковлевны, настоятельно советовал записать некоторые из них, что она частично и осуществила в мему­арной книге «Вечерние огни».

В надписи, сделанной ею впоследствии на двухтомнике прозы, сказано, что это дар «Андрюше и Ниночке, — от их старенького, — на одной ножке удерживающегося, — цветочка-одуванчика, автора этой книжки».

В каких условиях трудился этот, и правда, облетавший с каждым годом одуванчик, отчетливо видно из письма, выдержанного в обыч­ном для Александры Яковлевны стиле: «Я не подавала до сих пор го­лоса, п/отому/ ч/то/ мне самой неловко: на 80-м году жизни заболеть крупозным воспалением легких, да еще обладая совершенно халтур­ным сердцем, держащимся на чьих-то ненадежных соплях, — ей-богу, это стыдно! Месяц тому назад... у меня был кризис, после чего я стала поправляться, хотя и очень медленно. Сейчас я еще «полулежу», но уже две недели, как работаю, хотя за такую работу надо бить даже больного, — и при этом так устаю, что за ночь раза три вовсе засыпаю... Одним словом срам, да и только!

С людьми пока не встречаюсь, потому что еще устаю и от разго­воров. Но думаю, что на будущей неделе, примерно после 5-го мар­та, я буду с обычным восторженным тявканьем «принимать» вас, де­тки, — я очень о вас соскучилась».

Жизнь вообще была крайне сурова к этой женщине. «Беды и горя я хлебнула выше горла, выше носа, — говорится в одном из ее писем, — сперва оглохла (мне еще двадцати лет не было, — это было после первых родов), потом стала слепнуть. Теряла близких и лю­бимых, трагически потеряла отца и мать, — где их кости, никто не знает. И творческий путь мой, ох, какой серьезный, какой трудный! Очень трудно начинать в литературе в 33—35 лет от роду...».

А вот что она писала мне накануне своего 80-летия: «...Не было у меня такого горького безнадежного, как эти последние полтора года. Вот, — сколько ни припоминаю, — не было и не было. Даже, когда умер мой муж, было не так, хотя бы потому, что за время его долгой болезни я влезла в неоплатные, огромные долги, их надо было опла­тить (я это сделала); да и оставались дети с их неустройствами и бо­лезнями, оставался внук одиннадцатилетний, его надо было подни­мать, — ну, в общем, некогда было горевать и убиваться. А сейчас го­раздо, гораздо хуже».

Но тому, кто не знал этих обстоятельств, наверное, не поверилось бы в них, когда через несколько недель Александру Яковлевну чест­вовали в Центральном доме литераторов, и она в заключение сказа­ла примерно следующее:

— Я тут все сидела, слушала и думала, кто же такая эта замеча­тельная старушка, о которой тут говорят. И вдруг оказалось, что ста­рушка эта — я...

И, начав свою речь в столь характерном для нее шутливом тоне, тактично «отводящем» черезчур восторженные, по ее убеждению, похвалы, она, проводившая лето у постели умиравшего сына и сама все время находившаяся на весьма рискованной грани, с какой-то трогательной детской беззаветностью обещала собравшимся, что бу­дет работать из последних сил, чтобы оправдать все услышанное в этот вечер.

Между тем никакого особого преувеличения в прозвучавших тог­да речах не было. По-прежнему, как это не раз было и до юбилея, между взрослыми и маленькими читателями возникали веселые пре­пирательства: для кого она пишет?!

— Нет, для нас!

— Нет, для нас!

Друзья писательницы острили, что это им напоминает легендар­ный спор между греческими городами за честь называться родиной Гомера.

И в самом деле, кому «адресованы» лучшие из пьес Бруштейн или, в особенности, ее известная автобиографическая трилогия — «Дорога уходит в даль», «В рассветный час», «Весна»?

«...Я не помню, чтобы, когда я писала пьесу или повесть, я при­кидывала в уме: Это будет для детей. Это подойдет для среднего воз­раста, — нет, пожалуй, и для старшего тоже, — лукаво «оправдыва­лась» Александра Яковлевна. — Когда я писала, я делала это, пре­жде всего, для самой себя — для детей моего возраста: от десяти до девяноста лет».

Действительно, секрет ее успеха у этого «возраста» — в том, что каждый читатель чувствовал, что автор обращается к нему как к рав­ноправному собеседнику, уважительно, доверчиво, вместе с ним, как бы на его глазах решая для себя проблемы, вновь и вновь возникаю­щие перед человеком на протяжении всей жизни.