Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

Прибавьте к этим вырвавшимся «жалобам» (если их вообще мож­но так назвать) то, каково работать, писать человеку, еле слышаще­му и еле видящему.

Какие неимоверные усилия, какую «мобилизацию» всех скрытых резервов души, памяти, фантазии приходилось писательнице пос­тоянно производить, чтобы восполнить отсутствие множества еже­дневно, привычно, незаметно «потребляемых» и «усваиваемых» всеми нами звуковых и зрительных впечатлений!

Вспомнить хотя бы» с какой радостью писала она в очерке «Свет моих очей...», что после сделанной ей в знаменитом Филапговском институте тяжелейшей операции, «видела то, чего не видела уже много лет: цвет человеческих глаз».

Или другое: в заключительной книге трилогии есть беглое упоми­нание о том, как весной в окно стучат зеленеющие «лапки ореха». Это Александре Яковлевне было трудно увидеть. Невозможно услышать. Можно было только вспомнить, представить себе.

А ведь все это — лишь малая доля тех препятствий, с которы­ми она сталкивалась каждый свой «рабочий день», а то и «рабочую ночь» (вспомните: «Сейчас я еще «полулежу», но уже две недели, как работаю, хотя за такую работу надо бить даже больного, — и при этом так устаю, что за ночь раза три вовсе засыпаю...»).

Великий это, должно быть, был труд, если она сама при всей сво­ей скромности однажды обмолвилась в письме: «Я вспоминаю свою жизнь с настоящим удовлетворением...».

Донимаемая болезнями и глухотой, тяжело пережившая смерть сына и явно недолюбливаемая своей знаменитой дочерью Надежди­ной, создательницей танцевального ансамбля «Березка», она не сдава­лась до конца, подобно Гаврошу в знаменитом романе Виктора Гюго:

«Он сидел на земле, струйка крови стекала по его лицу... он обер­нулся в ту сторону, откуда раздался выстрел, и запел... Он не кончил песни. Вторая пуля того же стрелка оборвала ее навеки. Эта великая и детская душа отлетела».

Как она полушутя, полувсерьез негодовала, если что-то мешало нам навестить ее: «Вот умру — жалеть будете!» И правда...

Как-то не помню нашей последней встречи, но, наверное, как всегда в Серебряном, Александра Яковлевна, стоя в передней, высо­ко вскинула руку в знак прощанья, другой придерживая слуховой ап­парат — своего вечного капризного недруга и незаменимую палоч­ку-выручалочку.

И, быть может, эта поза была бы самой пригодной для памятника многолетнему тихому мужеству.

— Прощай, наш седой Гаврош! — писал я вскоре после смерти Александры Яковлевны. — И вечно здравствуй в своих книгах, спек­таклях, в наших сердцах, в вечно сменяющихся волнах читателей — «детей твоего возраста — от десяти до девяноста лет!».

И готов повторить эта слова уже в новом веке и новом тысячеле­тии.

ПРОШЕДШИЕ РЯДОМ, 3. ЕФИМ ЯКОВЛЕВИЧ

Надо сказать, что чехословацкие события мы переживали вместе с се­мьей Ефима Яковлевича Дороша, с которым все теснее сближались с конца пятидесятых годов.

Познакомился я с ним еще в том же «Огоньке», где вышли не­сколько его рассказов, а в 1952 году опубликовал в «Комсомольской правде» рецензию на книгу Дороша «С новым хлебом».

Во втором выпуске уже знакомой читателю «Литературной Мос­квы», имевшей столь драматическую судьбу, Ефим Яковлевич начал печатать «Деревенский дневник», который хвалили даже рьяные ху­лители сборника.

Очерк этот начинался словами: «Остановка в лесу, километрах в ста с небольшим от Москвы. От шоссе в сторону уходит мягкий и пыльный, освещенный солнцем проселок».

Двадцать лет спустя без малого, когда Дороша не стало, я пи­сал, что эти строки кажутся почти символическими: «В них словно бы запечатлелся тот знаменательный поворот, который произошел в творчестве самого писателя, уже признанного, уверенно и не без ус­пеха следовавшего по «шоссе» и вдруг, но на самом деле после неко­ей остановки, раздумья, свернувшего на какой-то неведомый «про­селок».

Действительно, после многих лет работы разъездным коррес­пондентом, чьи маршруты доселе были весьма разнообразны, Ефим Яковлевич, перенеся тяжелую болезнь, стал вести более «оседлое» существование, по нескольку раз в год живя возле Ростова Велико­го, а нередко и в нем самом, и все более входя в круг местных забот и проблем, становясь «своим» и для хозяев избы, которую облюбовал (в городе же — для владельцев небольшого домишки), и для ростов­ской, «земской» интеллигенции.

Весной 1958 года, возвращаясь из командировки, я то ли еще в Мурманске, то ли на какой-то другой станции купил свежий номер журнала «Москва» с продолжением «Деревенского дневника» («Литературной Москвы» к тому времени уже не существовало). Оно мне настолько понравилось, что по приезде домой я позвонил Дорошу и побывал у него на Ново-Песчаной улице.

Во время этой и последовавших встреч и разговоров Ефим Яков­левич «заразил» меня своим восторгом перед «Письмами из дерев­ни» А.Н. Энгельгардта, как раз тогда переизданными. Книга эта была написана в конце XIX века ученым-химиком, высланным из столи­цы в свое смоленское имение Батищево, и поневоле вынужденным заняться хозяйством.

«Должен сознаться, — писал Энгельгардт об одном батищевском знакомце, — я сам чувствую к Савельичу особенное расположе­ние и именно вследствие сходства наших положений... Я — отстав­ной профессор; он — отставной кондитер. Вместо того чтобы читать лекции, возиться с фенолами, крезолами, бензолами, руководить в лаборатории практикантами, я продаю и покупаю быков, дрова, лен, хлеб, вожусь с телятами и поросятами...».

На «писательство» же ученого подбил Салтыков-Щедрин, кото­рый и стал печатать его очерки в своих (и некрасовских) «Отечест­венных записках».

Нимало не идеализируя русского крестьянина, Энгельгардт вмес­те с тем с уничтожающим сарказмом отзывался о его тогдашних мно­гочисленных и разнообразных «опекунах» (этой орде «благородий», которой отдали под команду мужика), готовых закабалить его беско­нечными предписаниями:

«Господи, да что же это такое? Опыт миллионов земледельцев- хозяев, долголетняя практика показали, что рожь нужно сеять в пору... что эта пора для разных мест разная, и вдруг какой-то энтомо­лог решает, что (ради борьбы с «гессенской мухой» — А. Т.) пора эта должна начинаться не ранее 15 августа, а земство делает обязатель­ное постановление и предписывает миллионам земледельцев сеять озимь в назначенный срок!.. Или уже раз человек делается чиновни­ком, так Господь у него все способности отнимает?»

Помимо безупречной доказательности и обстоятельности энгельгардтовских «писем», они временами достигают подлинного сатири­ческого блеска:

«Я противник всяких чиновничьих мероприятий, касающихся внутренней жизни... Все такие мероприятия никогда ни к чему не приводят, всегда ловко обходятся и только наносят вред народу, за­тесняют его и, по мнению мужиков, делаются только им в «усмеш­ку». Точно вот — «на тебе, ходи вверх ногами!» И ходим, то есть не ходим, а делаем вид, что ходим. Идешь обыкновенным порядком, встречаешь начальство — «отчего не кверху ногами?» «А вот сей­час, ваше-ство, отдохнуть перевернулся», — и делаешь вид, что хо­чешь встать кверху ногами. Начальство само знает, что нельзя так ходить, но, довольное послушанием, милостиво улыбается и проследывает далее».