Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

Я впервые приехал в Румынию осенью 1965 года, когда там лишь недавно пришел к власти молодой по нашим тогдашним партийным меркам (всего-то сорок семь лет!) Николаю Чаушеску, чтобы «царить» еще почти четверть века. Далеко впереди была скинувшая его революция 1989 года и расстрел Чаушеску с женой в тюремном дво­ре. Да и сам его все более зловещий и вконец разоривший страну ре­жим еще только «набирал обороты».

И, быть может, то, что меня настораживало с самого начала поез­дки, зависело еще не от нового лидера, а было в обыкновении и у его предшественников.

Меня, запоздавшего члена писательской делегации, на следую­щий день после прилета в Бухарест повезли ей вдогонку в сопровож­дении милейшего поэта и переводчика Виктора Тульбуре.

В день приезда он поводил меня по румынской столице, еще не подвергшейся тогда разрушительному землетрясению, а вечером мы обедали (или ужинали?) на большой открытой веранде какого-то ресторана в центре города. Говорили о поэзии, и я с упоением чи­тал вслух блоковское стихотворение «На островах», к полному удо­вольствию Виктора.

Однако он был не единственным моим слушателем и соседом за столиком. И по некоторой, вдруг появившейся у моего «гида» ско­ванности, я заключил, что «примкнувший к нам» человек был не совсем «добрым знакомым» Тульбуре, как это было ранее сказано.

Поехали-то мы далее, слава Богу, без него. Сменяющиеся водите­ли нашей машины № 7777 весьма не походили друг на друга. Стар­ший (думаю, что смело могу добавить: и по званию!) был молчалив, зато молоденький Георгицэ пел и щебетал вовсю. Он весело болтал о том, о сем и, между прочим, о том, что у них в деревне собак к по­возкам привязывают, а в России — в ракеты сажают.

Я был в превосходном настроении, появившемся еще при выле­те из Москвы, когда до тех пор, пока самолет не поднялся высоко, до нас достигали, слепя, с Земли веселые солнечные зайчики, словно какой-то озорник-мальчишка орудовал зеркальцем.

Теперь мы мчались так, что деревья мимо мелькали, и Георгицэ пел «Лист зеленый..,», что он будет делать всю дорогу.

Лист зеленый — о нем говорится во множестве песен. Он уже не просто деталь пейзажа, но едва ли не символ жизни, ее бессмертия, постоянного воскресения после самых страшных невзгод. Это слов­но маленький ратник великой непобедимой армии.

В одном из позже прочитанных стихов поэта Николая Лабиша ска­зано: «И каштаны меня оградят, словно спичку в ладони». А я тогда, когда мы вырвались из города и оставили позади высившиеся нефтя­ные вышки, подумал о том, что шумно пролетавшая за окнами ма­шины листва обмахивает наши потные лица, словно веером, и что природа вообще заботится о людях, как жена, встречающая устало­го после работы мужа с кувшином воды — умыться — и свежайшим полотенцем солнца и ветра.

Тем временем водители поменялись местами, и, сидя за рулем, старший по временам властно и сурово грозил пальцем встречным машинам, которые, видимо, по его мнению, нарушали порядок. Я подивился-подивился да и перестал обращать внимание.

Навстречу и попутно по обочинам идут люди с полными корзи­нами помидоров, яблок и слив на головах. Некоторым явно тяжело (да и жара!).

— Давайте подвезем, —- прошу «шефа». Но тот молчит, а Геор­гицэ пошучивает, что эта женщина, мол, для вас старовата: найдем помоложе и покрасивее. Однако так никого, достойного моей особы, и не встретили. Бывает, знаете.

Словом, меня незримо сопровождала тень давешнего вечернего «собутыльника». Когда же я, наконец, догнал товарищей — других делегатов, она обернулась писаной красоткой-переводчицей и уже не оставляла своими заботами до конца, по временам, между прочим, совершая кое-какие небезвыгодные для себя гешефты (например, за­брала с виноградника, который нам продемонстрировали, ящик-дру­гой — якобы для нас, гостей!).

И все же «врата Османа» нет-нет да и приоткрывались!

Вот впереди возникает и наклоняется к колодезному срубу знако­мый силуэт.

— Журавль! — восклицаю радостно.

— Кумпана! — откликается водитель.

А тополовень — уж не тополь ли?

В Бухаресте же, отделавшись от «мероприятий» и любезнейших хозяев, забредаю в монастырь Антим. Вокруг этого «старика» (ему как раз 250 лет стукнуло) идет жизнь. Детский щебет доносится из соседней школы. В маленьком сквери­ке молодая счастливая мать тетешкает младенца в окружении благо­желательных старушек.

— Цыганка нягра! — любуясь, говорит одна, а мать темперамен­тно подхватывает: — Кармен!

Монастырский храм с прекрасной резьбой реставрируют, и меж строителями вспыхивает смешливая перебранка. Поначалу это слегка шокирует, но ведь, наверное, такие же сценки происходили и во вре­мя возведения всех этих священных зданий, и точно так же прибегали покормить мужей женщины, одни — смущаясь от соленых шуточек мужниных приятелей, другие же сами за словом в карман не лезли.

Вот и сейчас на соседней, довольно безлюдной, какой-то лени­вой, словно тоже разомлевшей от жары, улице, кто-то, подвыпив, пристает к знакомой, а та добродушно отмахивается.

Не за такой же ли незатейливой трапезой «в обеденный перерыв» сидел некогда тот самый легендарный мастер Маноло, который, по пре­данию, замуровал в стену собственную жену, чтобы крепче стояла?

И вдруг мне показалось, что это меня звали Маноло, и именно мне жестокий владыка приказал замуровать первого, кто бы ни при­шел к стройке поутру.

Я не смел ослушаться и назавтра постарался углубиться в работу, чтобы не видеть бедолагу, которого нелегкая к нам принесет.

И только странная тишина, вдруг воцарившаяся за спиной, заста­вила, наконец, поднять голову... Улыбаясь всем нам и покачивая серьгами, ко мне с узелком еды подходила возлюбленная!

Я не помню, что отвечал на веселые расспросы, отчего все сегодня такие молчаливые, под каким пустейшим предлогом уговорил встать в нишу, и что было потом, и как я это пережил (или не пережил?).

Страшная легенда! Но ведь рабочий, который с остановившимся взглядом ест принесенный обед, весь в мыслях о работе, и не удос­таивает жену ни словечком, в чем-то похож на мастера Маноло, — и, может быть, герой легенды, только фигурально говоря, замуровал в свое создание все земные чувства. (Как это мы легко произносим: «Красота требует жертв»!)

И может быть, именно оттого, что в них столько вложено, кажут­ся теплыми стены старинных зданий, и бабочки ластятся к ним, са­дятся на них, как на диковинные каменные цветы, выросшие из глу­бины человеческой души?

И каким мертвенным хладом веет от иных пышных творений, возводимых ради того, чтобы прославить «великих мира сего»!

В той же Румынии, в Адам-Клиси, посреди пустынной равнины возвышаются остатки грандиозного монумента в честь римского им­ператора Траяна — завоевателя Дакии. Сохранились барельефы, украшавшие его подножие. Все там изображенное восславляет победу над даками, далекими предками нынешних румын. Звучат победные флейты римлян, попирающих тела поверженных врагов, их рассека­ют мечами, пронзают копьями...