Андрей Турков - Что было на веку... Странички воспоминаний

Однако Владимир Николаевич, справедливо считая себя крупней­шим знатоком Блока, довольно пренебрежительно относился к «но­вичкам» на этом поприще. Когда вернувшийся после восемнадца­тилетнего пребывания в «местах, не столь отдаленных», Анатолий Ефимович Горелов сказал ему о намерении попробовать себя в «блоковедении», Орлов реагировал на это словами: «Как! И вы хотите писать о Блоке?» — произнесенными с нескрываемо иронической интонацией.

Неудивительно, что к моим замечаниям и «подсказкам» он остал­ся глух. Добавлю, что, когда моя книга вышла, и я послал ее Орлову, то получил следующий ответ: «Спасибо за книгу, я ее давно поджи­даю». И больше никогда ни словечка, хотя я при встрече прямо по­любопытствовал, каково его мнение. (Какая разница с отношением Макашина к младшему коллеге!)

В работе над «Щедриным» мне только раз случилось обратить­ся в архив в поисках писем близкого знакомого Михаила Евграфови­ча, доктора Н.А. Белоголового к известному деятелю освободитель­ного движения П.Л. Лаврову. В их переписке сатирик, его личность и творчество занимали большое место. Можно сказать, что Белого­ловый, живший в Швейцарии, служил неким передаточным звеном между Щедриным и русской политической эмиграцией.

Между прочим, и сам Николай Андреевич, и его адресат были очень интересны. И, листая ветхие листочки, хранившиеся в ЦГАОРе — Центральном Государственном архиве Октябрьской ре­волюции, я испытывал тот же соблазн, о котором уже говорилось выше: некоей «тропинки», по которой тянуло пойти дальше, вникая уже в перипетии других судеб с их драматическими поворотами. Помню почти трагическую интонацию прощального письма докто­ра Лаврову перед возвращением в Россию, откуда он уже не наде­ялся поддерживать постоянную связь со знаменитым «крамольни­ком».

Что же касается книги о Блоке, она потребовала куда более про­должительных кропотливых трудов в самых разных хранилищах до­кументов его эпохи. Одно перечисление использованных архивных материалов заняло потом в книге целую страницу. И далеко не ко всему, что было нужно, я получал доступ.

Так, приехав в Ленинград, я был более чем настороженно принят одним из тогдашних руководителей Института Русской литературы (Пушкинского Дома), заместителем директора К.Н. Григоряном. Для начала он вообще выразил недоумение, зачем мне понадобились ар­хивы: ведь о Блоке столько написано и столько документов опубли­ковано! По простоте я возразил, что еще не опубликованы хотя бы дневниковые записи поэта его последних лет.

Как же Григорян ощетинился! А! Вы ищете сенсаций! И вооб­ще — мы знаем вас как щедриниста, но не как блоковеда!

Хорошо еще, что тут как раз подоспел сам директор — В.Г. Ба­занов подошел и кое-как урегулировал этот конфликт. Однако, ког­да я получил опись блоковского фонда, то обнаружил, что на многих страницах против перечисленных там «единиц хранения», сиречь документов, стояло: «не выдавать», «не выдавать», «не выдавать»! Вспомнилось, как сотрудница «огоньковской» библиотеки ворчливо говорила: «У нас книгохранилище, а не книговыдавалище...».

Тем не менее, даже очутившись на этом весьма голодном «пай­ке», удалось кое-чем «поживиться»!

В описи под одним из номеров лаконично значилось — «Кась­ян». Название было мне неизвестно. Что это? Рассказ, очерк, вос­поминания, каким-то образом ускользнувшие от внимания прежних исследователей? Вряд ли! Но все-таки — что же? И я заполнил «тре­бование» на выдачу...

Вскоре все разъяснилось. Как известно, Касьянов день — 29 фев­раля, — бывает раз в четыре года. И вот в восьмидесятых годах по­запрошлого столетия четыре дочери ректора Петербургского универ­ситета А.Н. Бекетова завели тетрадь, куда записывали все важней­шие события каждого четырехлетия и свои «прогнозы» на будущее.

Среди прочих записей я прочел в «Касьяне» и такую:

«В 1880 году приехала Аля из Варшавы... 16 ноября 1880 года ро­дился у нее в ректорской квартире сын Саша...» (Аля — младшая из дочерей Андрея Николаевича Бекетова, Александра, вышедшая за­муж за профессора Варшавского университета А.Л. Блока, а Саша — будущий великий поэт).

С той поры записи в «Касьяне» становятся похожи на те заруб­ки на дверном косяке, которыми тогда, да и позже, отмечали рост детей.

1888 год: «Сашура уже учится, очень способен и красив».

1900 год: «Сашура на втором курсе юридического факультета, очень увлекается театром, думает посвятить себя театру...».

1904 год: «Сашура перешел на филологический факультет, теперь на третьем к/урсе/ занимается литературой, пишет стихи...».

1908 год: «Саша стал известным поэтом...».

Трудно сказать, почему исследователи, ранее работавшие над тем же архивным фондом, как-то «проигнорировали» эту тетрадь. Быть может, им не понравился несколько «дамский» тон, в каком го­ворилось о детстве будущего поэта: «Саша ангелочек прелестный» и т. п,

Вспоминая название тетради, думаешь, что и у исследователя тоже случается свой Касьянов день — день удачи, счастливой наход­ки, вознаграждающей за долгое время внимательного «промывания» многочисленного материала, который, на поверхностный взгляд, ка­жется безнадежно «пустой породой», но где может нежданно-нега­данно блеснуть драгоценная крупица.Тут никак нельзя бояться «лишнего» труда, нельзя пренебрегать малейшей нитью, которая может обернуться поистине ариадниной в сложном лабиринте давних взаимоотношений, любви и ненависти, творческих побуждений и замыслов.

Уже на заключительной стадии работы над книгой мне посчас­тливилось познакомиться с величайшим энтузиастом-собирателем всевозможных материалов о Блоке — Николаем Павловичем Ильи­ным, ныне, увы, давно покойным.

Еще в школьные годы он начал собирать книги русских поэтов, а когда после многих переездов, связанных с профессией инжене- ра-строителя, Николай Павлович в 1960 году обосновался в Москве, в его собрании уже выкристаллизовалось основное ядро — издания Блока и близких ему литераторов.

Шаг за шагом простой любитель превратился в специалиста-библиофила, завсегдатая букинистических магазинов, библиотечных, а потом и архивных залов.

Наконец, он пускается на поиски родных, друзей и знакомых поэ­та, а если не их самих—то их семей и потомков, расспрашивает, ро­ется в старых письмах и фотографиях. Многие детали его рассказов комичны или грустны.

Вот этот пожилой человек звонит в одну ленинградскую кварти­ру. Дверь приоткрывается, он объясняет, что хотел бы видеть вдову поэта, бывшего приятеля Блока, потому что собирает материалы о его жизни... Переговоры ведутся сквозь дверную щелку, и после ка­ких-то совещаний из глубины квартиры приходит ответ: «Нет, она вас принять не может...».