Хелен Творков - Навстречу миру [litres]

«Я должен двигаться» , – напомнил я себе. Никто ничего не сказал. Никто не улыбнулся. Они просто глазели. Я постарался принять вид расслабленной отстраненности, как делал это на станции в Гае. Когда дыхание успокоилось и сердце перестало учащенно биться, я повернулся и пошел.

Волна была не такая сокрушительная, как тогда, когда меня расплющило о дверь идущего в Варанаси поезда. Но она была достаточно сильной, чтобы поколебать мое осознавание. Я заметил это без особого осуждения. Какая чудесная перемена по сравнению с предыдущими годами, особенно теми, когда я был молодым монахом. В прежние дни я регулярно ругал себя за любые несоответствия между какой-то идеальной версией практики и тем, на что действительно был способен.

Если я смогу пребывать в состоянии осознавания, отлично. Если нет, тоже нормально. Не создавай историй о плохом и хорошем, о том, как все должно быть. Запомни: тень неотделима от света.

К этому времени охранники в парке Паринирваны уже хорошо запомнили меня, и я беспокоился о том, не возбудит ли мое шафрановое дхоти их подозрение, не подумают ли они, что я нарушил закон и теперь вынужден прятаться и переодеваться, выдавать себя за другого. Я пошел к ступе кремации. Обычного туриста, скорее всего, не впечатлит это огромное, несимметричное, ничем не украшенное нагромождение земли. Но для паломника объекты, хранимые как святыни, очень важны, ведь они могут пробуждать ум, который мы разделяем с Буддой Шакьямуни. Эти места дарили спокойствие, и неважно, что было на мне в этот момент надето.

Ступа кремации также находится в охраняемом парке, за забором и воротами. Поскольку я планировал провести здесь ночь, то не стал входить через главный вход и прошел между внешней стеной и небольшим ручьем, где, как считается, Будда совершил последнее омовение. Теперь берега ручья были усыпаны пластиковыми бутылками, пакетами и обертками. Пройдя примерно полпути, на поляне я увидел небольшой индуистский храм. Я выбрал рощу на ее краю, рядом с общественной колонкой для воды. Я выглядел как садху, поэтому даже если служитель храма и заметил меня, мое присутствие не вызвало у него беспокойства. Я положил нижнюю часть своих бордовых монашеских одежд на землю в качестве подстилки. Вокруг было тихо и спокойно. К тому моменту, как я пришел, стая облезлых собак уже устроилась на дневной сон, просыпаясь лишь для того, чтобы почесаться и погонять блох. Как только я сел в тени и приступил к своей обычной практике, перемена в моем наряде перестала беспокоить меня.

В полдень я пошел в ресторанчик, который посещал до этого чаще всего. По дороге я миновал магазин с большими стеклянными витринами, и в отражении впервые увидел себя в одежде садху. Кто этот человек? Он был немного знакомым, и в то же время полным незнакомцем. Теперь я увидел, как сильно отросли мои волосы и борода. Заметил каких-то черных насекомых в районе плеч, но, присмотревшись, я понял, что это – клочки волос. Я похудел, но самым большым потрясением было увидеть себя без буддийских одежд. Так же, как я не осознавал, насколько завишу от защиты, которую давало мне мое окружение, пока не отказался от нее, я не представлял, до какой степени отождествлял себя со своими одеждами, пока не столкнулся с их отсутствием.

Принятие того, что оказывается в вашей чаше для подаяния, бросает вызов привычке нашего эго быть разборчивым. Будда принял подношение Кунды, даже зная, что оно губительно. Чему он учил? Не быть разборчивым, даже если это может стоить жизни? Или он решил защитить Кунду ценой своей жизни? По мере того как я подходил все ближе к ресторану, дыхание сбивалось. Это был мой первый опыт попрошайничества, и я начал вдыхать так, словно пытался наполнить голосовые связки уверенностью. Попросить еды представлялось мне важным испытанием, определяющим моментом, который завершит переход к жизни нищего; моментом, который насквозь пронзит мою гордость, испытает мое смирение и измерит решимость.

Я все продумал и знал, что делать. Но легко воображать, что ты ешь любую еду, оказавшуюся в твоей чаше для подаяния, когда помощник наполняет ее только тем, что ты любишь. Я давал обет есть все, что дадут. Я не откажусь от подношения мяса, если оно будет подаянием; я не собирался умирать с голоду лишь для того, чтобы защитить свои предпочтения. К этому моменту я уже довольно сильно проголодался. Когда я шагнул в ресторан, завернутый в шафрановые одежды, официанты узнали меня и, используя слово, выражающее уважение к индуистским святым, окликнули: «Бабаджи, бабаджи, ты теперь индуист!»

Несмотря на это радостное приветствие и мои многочисленные репетиции, кровь застыла у меня в жилах. Второй раз за этот день я остолбенел, ладони вспотели, голос исчез, челюсть дрожала. Мне захотелось убежать. Внутренний голос подстрекал меня: «Да! Ты сможешь! Ты должен!» Но тело сказало: «Нет! Ты не можешь». Официанты глазели на меня. Мне буквально пришлось выталкивать слова изо рта. «Де… де… деньги закончились, – пробормотал я. – Вы можете дать мне немного еды?» Управляющий не проявил ни удивления, ни презрения и как ни в чем не бывало сказал мне подойти к двери кухни вечером, после того как они обслужат клиентов. Мне показалось, что, хотя для меня это был переломный момент, он-то был опытным человеком в общении с попрошайками. Сама по себе просьба дать еды была для меня огромным шагом, пусть мне и не сразу ее дали. Мою просьбу не отвергли полностью. Но ее и не удовлетворили, и я чувствовал себя униженным, к тому же по-прежнему голодным и почти обнаженным в одежде прозрачной, словно москитная сетка. Я пошел обратно к ступе мимо торговца кукурузой. После того как я сменил наряд, он больше не выказывал дружелюбия и отказал мне в просьбе. Новости нерадостные, но все же я попросил. Проделал еще одну дырку в ткани прежних обычаев.

Я вернулся в рощу у индуистского храма. Пока желудок урчал от голода, во мне бурлили эмоции, поскольку я принял отказ подать мне еды близко к сердцу. Какое безумие! Я работаю над тем, чтобы снять маски эго, чтобы познать, что они нереальные, что моя роль монаха нереальна, личность садху нереальна, и все же какая-то часть меня чувствует себя уязвленной тем, что я не получил того, о чем просил. Кто это? Избалованный ребенок Мингьюр Ринпоче? Уважаемый настоятель? Какая разница? Никакой. Их нет. Все пустотность, заблуждение, бесконечное ошибочное восприятие – понимание этой совокупности ярлыков – или, как сказал Нагасена, этого обозначения. Это значит: поскольку обусловленная совокупность, которую мы принимаем за «я», не существует на самом деле, нет ничего «реального», во что попадали бы стрелы. Поскольку наша природа пустотна по своей сути, боль, которую мы переживаем, мы причиняем себе сами.