Святослав Тараховский - Армен Джигарханян. То, что отдал — то твое

Пока он лечился, время не ждало.

И жена-музыкантша не ждала.

Сперва она исчезла — и слава богу! Он приходил в себя, он дышал воздухом избавления и на радостях спросил себя: «Рабинович, зачем вы сделали обрезание? Во-первых это красиво», ответил он и впервые за долгое время разулыбался.

Сам он ей не звонил.

Сказать было нечего и не хотелось. Счастливая семейная жизнь с молодой попкой бесповоротно скрылась за поворотом в прошлое. Так он обещал маме, такое слово дал себе.

Она пропала совсем и надолго, но, если честно, думал Армен, странно было другое: каждый день ее отсутствия он ощущал ее присутствие рядом, вспоминал ее словечки, привычку спать на животе, с головой, повернутой в его сторону, ее теплое, ровное, ночное дыхание, острые коленки и завитки волос на затылке. Не сказать, чтоб он сильно волновался, но некоторое неудобство и некоторый напряг от полного ее отсутствия он испытывал.

Привычка самца к своей самке, грубовато, но верно объяснял он себе свое состояние и успокаивал себя тем, что этот напряг временный.

Зато приезжала и навещала Татьяна, и запретить ей это он не мог.

Прежняя американская жена своей усиленной заботой словно брала реванш за долгое и равнодушное отсутствие в Америке. Реваншистами обычно называл таких людей Армен, тех, кто любой ценой пытается наверстать, ухватить за хвост утраченное благополучие, убегающую удачу, догнать и даже перегнать других, более успешных.

И не любил их Армен.

Знал, что главной движущей силой реваншистов было вот это: любой ценой. Зависть, неправда, оговор, подсиживание, подкуп, даже предательство — все шло у них в дело.

Татьяна не была реваншисткой в чистом виде, он это понимал, но обиду свою на нее превозмочь в себе не мог.

Она все равно приезжала в больницу, кормила тем, что готовила, а готовила она хорошо, и долго, поддерживая беседу, сидела с ним рядом. Почти как жена. Почти.

Рассказывала, что устроилась пока у тетки, что надеется на работу в театре и еще приносила много чего интересного из жизни простых людей и простые российские шутки про власть и пенсии.

А он смотрел на нее, вспоминал уютный дом, Фила, Даллас, Америку и однажды спросил себя: зачем ты вернулся из той беззаботности в непростую эту жизнь? Спросил и тотчас, без труда себе ответил, что вернулся не куда-нибудь, а на родину. А родина его и сердце его было не в горах, как у великого армянина Уильяма Сарояна, а там, где живет его театр, театр Д, то есть в Москве.

Она знала наизусть его болячки, вкусы, желания, все его существо, ему было с ней, в общем, ненатужно, но он чувствовал, что под каждым ее словом стоит надежда возможного примирения и возврата — реванша в то, чего уже давно нет, чувствовал, но ответить своей надеждой на ее надежду никак не мог.

Крепкая дружба с бывшей любовью приходит не после усохшего чувства, но после общего счастливого или тяжкого пережитого, вспомнил он чьи-то неглупые слова и согласился с ними. Была дочь, был Фил и был американский дом, было общее счастье, было общее горе и был разлет по разные стороны земли, и после всего осталось у них на двоих всего несколько щербатых камней, и теперь на них возникает новая близость — она больше, чем у незнакомых людей, но меньше, чем у людей близких, семейных. Так хотел бы он ей объяснить, но не объяснял. Сама поймет, надеялся он. Но она не понимала. Или делала вид.

Экс-жена — музыкантша не объявлялась, зато часто, с подробными сводками из театра, названивал верный предатель Осинов, звонил и докладывал худруку и командиру нюансы театральной службы.

Армен узнал, что труппа и режиссеры остаются в боевой форме, актеры мечтают о Шекспире и даже Шевченко, исполнявший в спектакле роль преданного шута, в ожидании репетиций задушил в себе тягу к змию, что и костюмы, и декорации, и реквизит полностью готовы, и театр ждет только одного: возвращения на сцену главного героя.

И режиссеры звонили, и уравновешенный Слепиков, и взрывной Саустин, разговоры с ним были подробными, глубокими и походили на продолжение репетиций, Армен чувствовал, что его Лир жив, и что театру нужен конкретно он сам, живой и боевой артист-король.

Он нашел в больничной библиотеке томик Шекспира — мог бы Осинова попросить, кого-нибудь еще из театра — не стал просить, нашел сам. Днями читал Короля Лира и прикидывал на себя воображаемые королевские наряды, в больничных коридорах на потертом линолеуме искал в себе походку старого монарха, вполголоса заучивал и репетировал бессмертный текст.

Ночами он слышал крики герольдов, рыканье труб и стуканье мечей, надевал на себя блестящую кирасу, ел дымную кашу у костра и забирался на коня. Он репетировал и жил во дворце, он ходил в походы, и сахар под его королевским напором отступал за дальние берега.

Ну и, конечно, звонил Артур.

«Цават танем!» — этой армянской присказкой начинал он разговор, что означало, что все болячки и горести Армена друг его Артур берет на себя.

Он поздравлял Армена с добрыми новостями и говорил одно: вас ждут приятные сюрпризы. Какие — не уточнял, и Армен не спрашивал, но знал: без повода и причин Артур спокойствие атмосферы нарушать не станет.

Артур рвался навестить его в больнице — Армен был категорически против. Мужчина не должен видеть другого мужчину больным — так заучил он с гордого кавказского детства. Мужчина с мужчиной может вместе воевать, праздновать, пить вино и делить горе, мужчина может одаривать другого мужчину почестями и даже сурово хоронить, но видеть другого мужчину больным мужчина не должен — ухаживать за больным должны женщины, в его конкретном случае это медсестры, которых он любил, которые его обожали.

— До встречи, — отвечал он Артуру. — Теперь уже скоро.

И она, его бывшая молодая и счастливая, тоже вдруг позвонила. Звонки прыгали огоньками на дисплее, но он не отвечал.

Он не сразу от нее излечился; иногда накатывало и хотелось ему услышать знакомый голос, но он себе запретил.

Ей наверное уже сообщили о разводе, думал он, и она, наверное, страдает. Или радуется, а может вообще укатила на Батькивщину. Хорошо, что все кончилось, твердил как мантру Армен. Всему свое время. Слушай маму и иди за судьбой, она не обманет, думал Армен и на этой мысли ставил в рассуждениях точку.

И ошибался.

Никуда она не уехала. И за поруганный брак жалила его больно и принародно.

Он догадался об этом, когда в больницу чередой стали залетать журналисты, алчущие сенсаций и хайпа. «Трупоеды и воронье» называл таких писак Армен, он пытался от них скрываться в больничных коридорах — не получалось.

— За что вы бросили жену? — спрашивали они, слетевшись к нему, например, в столовой, где посторонним быть запрещалось.