Вадим Месяц - Дядя Джо. Роман с Бродским

Манхэттен образца 1994 года для меня представляли эти самоуверенные авангардисты, а не Дядя Джо. Бродский преподавал в Новой Англии. В «столице мира» появлялся редко. Солдаты эксперимента, противники семьи, частной собственности и государства, друзья Эда Фостера, давали возможность понять, что поэзия — это не то, о чем пишут в газетах и говорят по телевизору. Это — живой процесс, общение, взаимодействие. Их мир был реален, как поэтический календарь Нью-Йорка, распечатанный на бордовом куске ватмана и висящий у нас с Эдом в офисе.

Я не знал приколов с серьгами, банданами, татуировками. Не разбирался в граффити. Символический язык Нью-Йорка был мне абсолютно незнаком. Я находился в рамках собственной субкультуры и выстраивал ее ценности самостоятельно. Я продолжил собирать дождики, которые разливал в памятные для меня дни по маленьким бутылочкам — и подписывал на бирке дату и место сбора. Работал над проектом по смешению священных почв, планируя перевоз камней из Луксора, Мекки, Гималаев, с Синая и Фудзиямы в индейские резервации, на военные базы, в лаборатории и протестантские храмы. Поэзия должна изменить мир. Иначе это занятие бессмысленно. Я ходил по поэтическим тусовкам с Фостером, но мечтал вернуться в койку, чтобы вновь увидеть во сне тексты несуразных книг. Девушки читали свои стихи, написанные на нижнем белье. Мужчины декламировали лежа или стоя на руках. Достопочтенные старцы выкатывались на сцены клубов в инвалидных колясках. Все они говорили слова, словно в этом мире не хватает слов. Перенасыщенность этого мира поэзией, безотносительно к ее качеству, вызывала во мне физический дискомфорт.

Мы съездили с Фостером в Массачусетс, он был родом из этих мест. «Колыбель американской поэзии» наложила отпечаток на его сущность, главными чертами которой были преданность и постоянство. Я этим похвастаться не мог, возведя изменчивость в добродетель. Даже к своей поэзии я относился как к сложносочиненной игре, которую в любой момент можно оставить. Альбер Камю обвиняет Артюра Рембо, бросившего творчество ради денег, в предательстве. Мне же Рембо, наоборот, казался всего лишь человеком, свободным от предрассудков. Жорж Батай хвалил его за способность всё бросить и с головой уйти в совершенно иной промысел.

Я не исключал, что когда-нибудь сделаю то же самое. Поэт жалок. Родившись поэтом, он обычно не может стать никем другим. Чернильная слеза, нарисованная на его щеке, обрекает его на неразделенную любовь. Девушки его любят, но мимолетно. Он серьезен как зверь и любит недосягаемый образ. Он ничего не умеет делать. Ничего не хочет делать. От никчемности впадает в важность. От важности вспоминает про честь, но всегда держит нос по ветру. Он плохой солдат, поэтому всегда погибает на дуэли. Он беден. Нет низости, на которую бы он не пошел. Украсть чужую кепку или книгу — полбеды. Поэт способен пресмыкаться перед обществом или государством, если они считают его поэтом. Писать, пить, застрелиться. И девушки будут приходить к нему на могилу, пить и стреляться. Блаженны, кто променял куртку Пьеро на фрак Карабаса-Барабаса. Я обожал Рембо, который гулял по столу и мочился на французских литературных знаменитостей, а потом забросил поэзию и уехал в Эфиопию торговать оружием. Жаль, что судьба восприняла его поступок столь неблагосклонно. Она не всегда так уж права, как это принято считать.

С Фостером мы посетили могилы Эмили Дикинсон и Генри Дэвида Торо. Первая, по-моему, никогда не выходила из дома, второй — играл в Робинзона Крузо в шалаше у реки, ежедневно получая провизию от родни. Амеры странно понимают пафос поэтического подвига. У дома Мелвилла я подобрал желудь, чтобы посадить дуб у себя на родине. В доме Ральфа Уолдо Эмерсона [36] Ральф Уолдо Эмерсон (1803–1882) — американский эссеист, поэт, философ, пастор, лектор, общественный деятель; один из виднейших мыслителей и писателей США. В своём эссе «Природа» первым выразил и сформулировал философию трансцендентализма. купил его портрет, которым украсил спальню на Джефферсон. Эмерсон нравился мне попыткой культурного изоляционизма, попыткой оградить Америку от бесстыдной Европы. Теперь бесстыдство переместилось в саму Америку, и если бы она замкнулась в себе, всем стало бы только лучше.

В Брауновском универсидете в Провиденсе мы читали стихи. Я читал последние вирши, хронологически относящиеся к периоду реформ в Союзе. В стихотворении «1991» говорилось об «аквариуме в детской тюрьме», «стирке кружевного белья», о «тираде, которая хочет пробраться на чужой материк через турникеты советской таможни», об «отчаянном споре с Человеком дождя» из одноименного фильма. Ничего конкретного. Красивый разговорный шум.

Меня обступили ровесники, взволнованные тем, что ничего об этом не знают.

— Телевизор не смотрите?

— А кто его смотрит. Что скажете про девяносто первый?

— Тоскливей, чем пыльный аквариум в детской тюрьме, — объяснял я.

Мы приехали в компании с поэтами Леонардом Шварцем, Мингжу Ли, Джо Донахью, Саймоном Петитом. Ночью брели по лесу до дома Розмари Уолдроп [37] Розмари Уолдроп (1935) — современный американский поэт, переводчик и издатель. Родилась в Германии, живет в штате Провиденс с конца 60-х годов. , который пустовал на время ее поездки в Европу, и подражали голосам животных на разных языках. На английском, китайском, немецком и русском звери кричат по-разному. Американцы считают, что баран издает звук «баа», я считаю, что «бээ». У меня образовалась приличная американская компания. К ней впоследствии примкнули демократические иранцы и турки. Вели себя до напряжения прилично, будто завязавшие алкоголики. Местная предупредительность казалась мне провинциальным варварством. Я не понимал, почему должен со всеми сюсюкать и называть поэзией то, что ею не являлось. Не мог избавиться от чувства превосходства и часто подшучивал над коллегами.

— Зачем писать «Великого Гэтсби», если написан «Граф Монте-Кристо»? — повторял я вслед за Довлатовым.

— Зачем я пойду в Музей холокоста, когда евреев освободили русские, а не американцы?

Свой скепсис я передавал «черноротикам». Шутки иногда получались удачными. Вместе со мной смеялись даже американцы. Высокомерным я не был. Работала свежесть восприятия, глаз молодежи еще не замылился.

В молодости я слышал «сердце мира». Это не всегда стук, это скорее гул, идущий откуда-то из глубины земли и наполняющий тебя уверенностью, что ты прав. Путь саморазрушения тоже может быть правильным. Я хотел попробовать все, что существует на этом свете, но это «все» попробовало меня. Я прыгал из отходящей электрички на перрон, приземлившись в сантиметре от бетонного столба; допивался до того, что бегал по Хобокену за неграми с молотком; заказывал самых страшных проституток в городе и курил с ними траву; отобрал у китайского дворника метлу в Манхэттене и подметал улицу, пока тот не сообщил мне, что владеет приемами самообороны; сдуру дал пощечину Маргарет из-за какой-то неоправданной пьяной ревности, но тут же испугался и извинился.