Вадим Месяц - Дядя Джо. Роман с Бродским

Поначалу на факультативы, которые я вел, ходили и американцы. Двое местных, штук пять французов и неограниченное количество индийцев, которые с таким же успехом могли быть пакистанцами. Откуда взялись остальные, не знаю, но с французами я познакомился, когда жил в общаге, переехав туда от шевелящихся картин на квартире у Модрича.

Как-то сильно навеселе я затеял играть с «лягушатниками» в тюремное очко на раздевание. Сидел в комнате, пил экономический бурбон. Когда достиг пика коммуникабельности, вышел в коридор знакомиться. Под руку попались французы. Они «опустили» меня по полной.

Игре с выбрасыванием пальцев я их научил сам. Ребята оказались понятливыми. Через час я сидел на подоконнике в трусах. Одеваться отказался. Хотел отыграться. Притащил чемодан. Азарт в правнуках Бонапарта быстро прошел. Они с сожалением взирали на мою наготу и стыдливо опускали глаза. Мне терять было нечего. Получив отказ, я отправился в конец коридора и позвонил дочке одного советского академика, чью фамилию обещал забыть навеки.

— Ты в Хобокене? Голый? — с завистью спросила она. — А я в Москве. У меня депрессия.

— Я вытащу тебя сюда, — пообещал я. — Мы поладим. Любовь у нас, как я помню, фонтанирует. Приезжай. Хватит нам скитаться по гостиницам.

Французам голый профессор понравился, и они зачастили ко мне на семинары. Американцы (парень и девушка) прибились случайно, слушали мои россказни с испугом и, должно быть, из-за этого не уходили. Индийцы вообще любознательный народ. За их прилежанием — будущее мира.

Несмотря на интернациональное многообразие группы, у моих студентов была одна общая черта. Все восемь человек, заинтересовавшиеся русской культурой, имели очень маленькие круглые рты на довольно обширных физиономиях. Черные отверстия зияли на их лицах подобно птичьим дуплам или неправильно расположенному третьему глазу. Когда я концентрировался на этой картине, мне становилось страшно. Я представлял, что из этих дыр вот-вот выползут змеи или выскочат дятлы. Наваждение исчезло, когда мне удалось поцеловать один из этих ртов, провожая до дома неприступную Джиту Марвари. Рот у нее стал открываться шире.

— Любовные похождения Бунина я сравнил бы с полигамией Чарльза Буковски [33] Чарльз Буковски — американский литератор, поэт, прозаик и журналист немецкого происхождения. Представитель так называемого «грязного реализма». Автор сравнивает «Темные аллеи» Бунина с произведениями Буковски, переполненными любовными сценами. , — развивал я новую теорию. — Оба были стеснительными задротами, девки их не баловали. Вот они и воплотили в прозе свои эротические фантазии. Сублимация. Попытка выдать желаемое за действительное. Литература для этого и существует.

— Буковский — бомж, а ваш Бунин — барин, трахающий селянок в стогу, — говорил революционный француз. — В его поведении есть что-то гадкое. «…Лежала на нарах, вся сжавшись, уткнув голову в грудь, горячо наплакавшись от ужаса, восторга и внезапности того, что случилось». Как можно одновременно чувствовать ужас и восторг?

— Вы были женщиной? — спрашивал я.

Об аристократичности искусства я здесь не заикался. Американы гордятся, что у них никогда не было монархии. В России я встречал людей, гордившихся тем, что их дедушки никогда не работали, а служили государю императору.

Концепт дуэли или, к примеру, русской рулетки студентов радовал, щекоча их неокрепшие нервы. В Достоевском они видели прежде всего безумного карточного игрока, в Набокове — педофила, в Есенине и Маяковском — обаятельных самоубийц. Каждую неделю я вывешивал на доске объявлений биографию какогонибудь русского поэта, отсканировав страницы из энциклопедии «Британника». На факультете шутили «русские идут», но мою деятельность уважали.

— А сейчас ваши поэты на дуэлях дерутся? — тихо спросила девушка в сари.

Я сообщил, что хранение оружия в России запрещено законом. Рассказал о дуэли Гандлевского с Санчуком [34] …о дуэли Гандлевского с Санчуком… — дуэль Гандлевского с Санчуком имела место и описана в романе Гандлевского «Трепанация черепа». , добавив, что закончилась она бесславно.

— Ах, — вздохнула девушка. — Как жаль.

— Почему? — удивился я.

— Один бы из них тоже стал великим поэтом.

— Значит, не судьба, — пожал я плечами.

После занятий я прошел в наш с Фостером общий кабинет, где застал декана.

— У нас что, своих евреев не хватает? — развивал мысль Артур Шапиро, жестикулируя лохматыми руками. Заметив в комнате меня, смущенно закашлялся.

Я подошел к вращающемуся стульчику у компьютера, на котором висела моя сумка.

— Таких евреев, как у нас, здесь днем с огнем не сыщешь, — пробормотал я мимоходом.

Шапиро не унимался.

— Это я цитирую Чарльза Бернстина [35] Чарльз Бернстин (1950) — американский поэт, писатель, эссеист, переводчик. Один из основателей «языковой школы» поэзии в США (т. н. language school). , статью которого издал ваш коллега. Автор, на мой взгляд, не учитывает саму концепцию Нобелевской премии. А она дается за вклад в литературу именно гуманистической направленности, чем Чарльз похвастаться не может.

— Все мы — гуманисты, — улыбнулся коллега Фостер.

В куртке-косухе и черных ливайсах поверх байкерских сапог он не был похож на преподавателя английской и американской литературы. На факультете свободных искусств это считалось нормальным. Декан разговаривал с ним о внеклассной работе и перескочил на еврейскую тему в связи с предстоящими праздниками. Passover в нашей школе был выходным днем.

Фостер действительно издал недавно выпуск «Талисмана», в котором местная поэтическая знаменитость прошлась по репутации Бродского. В поэтической среде пришельца не принимали, а если и принимали, то из особой американской вежливости.

— Хороший поэт, — говорил тот же Фостер. — Но это — истеблишмент. Я предпочитаю живую поэзию, которая рождается в Нью-Йорке здесь и сейчас.

Он водил меня на Сент-Маркс-плейс на вечера друзей-поэтов. В тусовку я вписался быстро, стихов не понимал, но ребята мне нравились. Еще в Южной Каролине я переводил предисловие к антологии американской поэзии, составленной Элиотом Уайнбергером. Обыкновенный обзор. Много внимания было уделено Зуковски и объективистам. Рассказал об этом Бродскому.

— Нет такой антологии, — заявил он. — И поэтов этих не существует.

Книга лежала передо мной на столе. Я попытался воззвать к разуму собеседника и перечислил несколько имен из оглавления. Он ушел в глухой отказ. Я так и не понял, что он имеет в виду.

— Скажи ему, что это его не существует, — рявкнул Фостер, когда я рассказал ему об этом.