Вадим Месяц - Дядя Джо. Роман с Бродским

— Может, не надо было хранить открытое вино и документы в одном портфеле, — предположил музыкант, и Аркадий зарычал в ответ.

В Хобокене я решил провести гостей по живописной набережной. Панорама Манхэттена по-прежнему лежала как на открытке. Рыбьей чешуей блестели в лучах заходящего солнца близнецы Всемирного торгового центра, над шпилем Эмпайр-стейт-билдинг кружились вертолеты, башня Банка Америки, Крайслер-билдинг, Вулворт-билдинг, стоящая немного на отшибе статуя мадам Свободы — не позволяли усомниться, что вы именно в Нью-Йорке. Над головами гостей надрывались чайки, рокот парома, отходящего от хобокенской пристани, встраивался в этот гул, живая музыка из пивных и ресторанов настраивала на правильный лад. И главное — ветер. В лицо сложного верлибриста Драгомощенко ударил ветер — и он протрезвел.

— Вот теперь я тебя понимаю, — заорал он, забыв про испорченные бумаги. — На это можно променять что угодно! Я требую оставить меня здесь. Прошу политического убежища. Дыма, займись этим вопросом.

Я смеялся. Желаемый эффект был достигнут. Курёхин с Курицыным тоже взбодрились в предчувствии чего-то небывалого.

— Сколько ты заплатил Бродскому за это письмо? — закричал Драгомощенко, перекрикивая ветер.

— За какое?

— В котором он написал, что ты — гений.

— Так я вправду — гений. Меня любят и живые и мертвые.

Я начал загибать пальцы, якобы занимаясь подсчетами израсходованных на это сумм, но Курёхин сказал Аркаше как отрезал:

— Всё отдал! Не видишь, что ли?

Его шутка примирила нас окончательно. Хихикая, мы добрались до крепостного здания кампуса. Попутно я объяснял, где что находится. Повел гостей в преподавательскую, где нас ждали приехавшие вчера москвичи, а также Марк Липовецкий, прилетевший из Колорадо, Ксения Иосифовна и Саша Калужский, приглашенные на подмогу в качестве переводчиков. Портвейна у Хуаниты оказалось по этому случаю много. Когда Фостер пришел знакомиться и расселять российских гостей, мы допивали последнюю бутылку.

— Эд, как можно свести эти пятна с бумаги? — вспомнил Аркадий после знакомства.

Он достал пачку нот, и мы увидели, насколько хорошо она пропиталась молдавским каберне, купленным в Питере. Фостер кивнул, взял папку под мышку и повел нас по кампусу занимать комнаты.

Я всегда старался увиливать от разговоров о поэзии. Что может сказать поэт поэту? Посоветовать меньше пить. Вы спросите: а как же Дядя Джо? А что как? Ролевые игры. «Писатель у микрофона» рассказывает, «молодое дарование» внимает. Не мог же я сказать, что такие животные, как я, дрессировке не подлежат. Бродский объяснял суть американцев, давал официальную версию их поэзии, которую по какой-то причине считал равной нашей в XX веке. Абсолютно комплиментарный ход. Примиряющий застольный тост, здравица. Ни Хлебникова, ни Маяковского, ни тем более Мандельштама у них не было. Другая система мышления. С нашей — не сравнимая.

Факт существования поэзии в такой нелитературной стране, как США, впечатляет. Объем фактурных отрефлексированных текстов, созданных протестантами, отказавшимися от тайн и таинств, можно с гордостью положить на любые весы. Леша Парщиков, который по ощущению всегда был где-то рядом, оказался менее категоричен:

«Протестантская культура любит конкретность, масштаб „один к одному“ и видит в этом поэзию, единичность, признак выбора и достоинство. Скульптурная телесность католицизма еще переводима на протестантскую образность, но византийская метафизичность — с трудом. У нас, византийцев по сути, второй мир не создается, а уже существует, метафизика есть априорно, и важно найти, скажем так, „позу приемника“, откуда соединение и передача оказываются возможны».

Просечь качество твоего безумия удается крайне редко. Это нужно лишь предельно сознательным персоналиям. Джон Хай переводил «Воронежские тетради» [47] «Воронежские тетради» — имеются в виду стихи, написанные Мандельштамом в воронежской ссылке. , отыскивая в них антисталинские подтексты. Исследователи Пруста в Альбертине видят Альберта и считают, что дошли до самой сути. Каждая личность пишет в точном соответствии с ее персональными необходимостями, говорил Ральф Уолдо Эмерсон. В соответствии со своими комплексами. Кому-то необходимо прислушиваться к «сердцу мира» или «сверять пульс толпы», кому-то — записать в дневнике, что еще один день на дороге к смерти прошел достойно.

Американцев в нас пугала излишняя категоричность. С помощью переводчиков Иван Жданов сообщил американским коллегам, что Драгомощенко — шарлатан. Аркадий, в свою очередь, сообщил им, что Жданов — замшелый консерватор. Подраться ребятам так и не удалось — как на этом, так и на последующих фестивалях. Драгомощенко уже снимал очки, изготовившись к бою, но я вставал посередине и разводил их. Меня они почему-то не трогали. О Пригове поэты вообще не говорили. Он был клоуном по определению. Имея опыт совместных выступлений в прошлой жизни, Пригов держался с Курёхиным. Они воплощали собой незашоренность и активный демократизм. Все разбрелись в компании по интересам. Будь я музыкантом, не писал бы стихов вовсе. Музыка — универсальная вещь. В молодости я сдуру бросил музыкальную школу и ушел играть композиции Boney M. в вокально-инструментальном ансамбле. Не попадись мне под руку в раннем возрасте книжка поэм Пастернака, я мог бы стать Майком Науменко или Чижом [48] Майк Науменко (1955–1991) и Чиж (Сергей Чиграков, 1961) — российские рок-музыканты. .

Поэт в идеале представляет собой уникальный знак, иероглиф, вписанный в пространство культуры. Хлебников с наволочкой стихов, Уоллес Стивенс за адвокатской конторкой, поэт-посланник Пабло Неруда, Эзра Паунд с нелепой китайщиной и фашизмом, перебежчик Элиот, якобы деревенский Есенин, номенклатурный работник Евтушенко, деклассированный Буковски… Я называю внешние характеристики авторов, и они ничего не могут значить для их обладателей. Истинным иероглифом для поэта становится его неповторимая судьба, сущность, скрытая от глаз, но за версту разящая аутентичной харизмой. С этих позиций каждый поэт принадлежит к отдельному виду и подвиду животных, и какое-либо реальное взаимодействие между ними невозможно. Поэтому попытки сводить поэтов в группы для общения с себе подобными — преступный промысел. Понимания они не достигнут, для себя ничего нового не почерпнут. Я понимал это и делал свое дело с особым цинизмом. От поездки за океан никому еще хуже не было. Впечатления, дамы, новые сорта виски и портвейна.

Счастья в чужих стихах не обрести. От людей после их исчезновения, а тем паче от поэтов, остается удивительно нелепое интеллектуальное наследие. Запоминается лишь чушь. Жданов говорит «от зажигалки и дурак прикурит», Еременко задается вопросом «что делает человек, когда ему холодно» и сам отвечает «мерзнет», Парщиков сообщает, что для гармонии в семье «нужно относиться к женщинам как к детям», Пригов уверяет, что магазин «Три поросенка» был на Житной, в то время как он был на Мытной, Драгомощенко считает, что все его стихи — про любовь, хотя трудно придумать что-либо более пошлое. Из нестройного ряда голосов выделяется Дядя Джо с изречением «Я бы этим не гордился». Впервые я услышал это от него, когда приехал знакомиться в Библиотеку Конгресса и сказал, что остановился на квартире Сьюзан Эйзенхауэр.