Вадим Месяц - Дядя Джо. Роман с Бродским

После этого мы бросили с Калужским кости в желтый кеб и направились в Бронкс к Ленке Львовой, у которой остановился Застырец. Там-то я и влюбился. Ленка пригласила подруг для знакомства с настоящими поэтами. Мне вручили гитару, и я принялся за обольщение. Пел я преимущественно свои песни. Дядя Джо подшучивал над этим моим промыслом, хотя в действительности ни разу меня не слышал. Я переключился на двух брюнеток довольно нежного возраста с печатью мировой скорби в очах.

Девушки были из Киева. Приехали сюда с родителями, чтобы получить лучшее будущее. Будущего этого страстно не хотели. Они были умны. Америку из-за подросткового максимализма за державу не считали. Я понимал их эмоции, но к тому времени научился отделять зерна от плевел. При наездах на общество потребления говорил о красивой природе и климате, благоприятствующем урожайности.

— Это обнаглевшая колония Англии, — твердила захмелевшая Циля Белопольская, — в которой нет представления о прекрасном. Даже порнографические журналы продаются здесь в запечатанном виде. Представляете? Вы не можете себе этого представить? Какая-то черномясая тварь на кассе запретила мне развернуть «Пентхаус». Спросила: сколько вам лет? Нет, это форменно полицейское государство. Вы как хотите, но я валю обратно. Там — каштаны, Булгаков, Гребенщиков. Там мужчины.

После нескольких дней фестивального алкоголизма и бессонных ночей пьянели мы быстро. Когда вино кончилось, я вызвался сходить в лавку. Циля Белопольская взялась меня сопроводить — чтоб не заблудился.

Мы вышли в гулкие дворы Бронкса, напоминавшие питерские. Улицы были широки и пусты. Влага недавнего дождя еще витала в воздухе, воскрешая весенние запахи. Вдалеке слышался безобидный рэп. Неподалеку хрипло брехали собаки. Я обнял Цилю и прижал к себе. Единство и противоположность семитизма и арийства притянулись друг к другу. Циля умела хорошо целоваться. В движениях ее губ и языка чувствовался серьезный message.

— Больше всего на свете я хочу выйти замуж, — сказала она. — Не могу больше жить с родителями.

— Зачем? — спросил я. — Ты же такая молодая.

— Затем, что я хочу ебаться. Я постоянно хочу ебаться. И это несовместимо с жизнью с родней.

— Выходи замуж за меня. Наши желания совпадают.

— Ты считаешь, этого достаточно? — спросила она с сомнением.

— Конечно. Больше ничего не нужно. Мне кажется, мы созданы друг для друга.

— Серьезно?

— Абсолютно.

— Это хорошо, — сказала она, что-то прикидывая. — Но нам придется немного подождать. Мне еще шестнадцать лет.

Я не подал виду, что испугался. Циля была красива. «Губы ее были алы — наслаждение смотреть на них. Глаза — глубоки, как два озера. Шея была пряма и стройна, как башня Давидова!»

— Пойдем за пивом, — сказал я. — У нас всё впереди.

— Нет, — сказала Циля и расстегнула мне брюки. — Всему своя очередь.

С маниакальным наслаждением она вцепилась в мой член и начала дрочить его, глядя мне в глаза. Я тоже снял с нее джинсы.

— Я не готова сегодня, — отнекивалась Циля.

Она была сегодня в трусах с большой дырой на заднице и стеснялась этого.

— Так даже сексуальнее, — сказал я, въехав пальцами в ее нижние губы.

— Ух ты, — сказала она. — А что дальше?

Нас осветили фары въезжающего в переулок такси, и Белопольская спешно натянула брюки. Я продолжал стоять с торчащим «затейником», глупо улыбаясь.

— Пошли за пивом, — сказала она. — Нам был дан знак перенести любовь на завтра.

Я взял две коробки по шесть бутылок с каким-то иностранным названием. Белопольская в алкоголе не разбиралась. Когда мы вернулись, получили укоризненные взоры от коллектива — пиво я купил безалкогольное. Сближение с малолеткой снесло мне крышу.

— Это надо же до чего допиться, — причитал Аркаша Застырец, теребя огромную черную бороду. — Нет, это высший пилотаж.

Утром я угостился кофе, гостеприимно предложенным хозяйкой, и поехал на Хадсон-стрит в таверну «Белая лошадь». Дилан Томас меня там уже заждался. Именно здесь он допился до чертиков, был увезен в клинику, где и склеил ласты. Я считал, что переводить пьющего поэта нужно в соответствующей кондиции и в том же месте, где он работал над словом. Над его столиком висела мемориальная табличка с его именем и годами жизни. В какой-то книге я вычитал, что поэт пишет всегда. Во время физического труда. Во сне. В умопомрачении. Даже после смерти пишет. Я с этим не согласился. Поэт пишет, когда у него есть бумага и ручка. Остальное романтическая брехня, которую удобно говорить жене, издателю, родителям. Обычно поэт либо пьет, либо пишет. В редких случаях эти занятия совмещаются. Сегодня я решил именно совместить.

Мои американские коллеги считали Дилана Томаса дураком. Это было неоспоримым аргументом в пользу моего выбора.

В тот день таверна оказалась полупустой. Я заказал большой бокал темного бархатного и раскрыл свои почеркушки. Несколько переложений Томаса я сделал в Южной Каролине, в таверне перевел стихотворение «Над холмом сэра Джона». Мой предшественник писал о природе, что мне как потомственному рыбаку было понятно. Переживал из-за утраты духовности в индустриальную эпоху. Чувствовал приближение железного и пластикового веков. Такой навороченный Есенин из Уэльса. «Do not go gentle into that good night» — эту строку знал наизусть мой крестный отец из Южной Каролины, Джон Кейтс. Переводить стишок я решил в духе Самуила Маршака. Английские стихи, благодаря его версификациям, обрели звучание на русском.

«Не уходи смиренно в эту ночь». «Не уходи в такую ночь во тьму». «Не уходи покорно в сумрак смерти». «Не уходи смиренно в сумрак вечной тьмы». Вариантов множество. Я хотел из трагического памфлета сделать легко читаемое русское стихотворение. Перекладывал на русский Дилана Томаса я с преступной легкостью. Вообще, если что-то делать — то именно с преступной легкостью и безответственностью. Фостеру, пропагандирующему вдумчивую скорбь по отношению к поэзии и жизни, перевоспитать меня не удалось.

Впоследствии я понял, что особенного вандализма в моих действиях не было. Стихи, переведенные многократно, в том числе точно по смыслу и слову, должны однажды превратиться во что-то нормальное. В то, что нравится читателю, а не переводчику.

— Мы не встречались с вами в Давосе? — спросил меня старик из-за соседнего столика.

— Нас представлял Клаус Шваб, насколько я помню, — старик показался мне знакомым.