Вадим Месяц - Дядя Джо. Роман с Бродским

— Не могу себе представить, что́ вы можете им в таком виде преподать, — ухмыльнулся он. — А вечер — так себе. Когда один мудак запел песню на мои стихи — я выставил его из зала.

— Вы правы, — сказал я. — Ваши стихи мало подходят для пения. Но мне нравится, как молодежь сделала ваш «Рождественский романс». Благодаря этому я помню его наизусть. Очень хорошие стихи.

— Правда? — смягчился Дядя Джо. — Спасибо. Это очень старые стихи.

— Я часто бываю на Ордынке.

— Не понял.

— Иосиф Александрович, я не изгнанник, а просто здесь живу. Когда приезжаю в Москву, часто бываю на Ордынке, в одном грузинском ресторане. Приглашаю. Без шуток. Хотя это должны сделать какие-то более серьезные люди.

— Приглашали уже, — отмахнулся Бродский. — Вы не знаете, кто такие Гена Кацов и Леша Панин? Местные рестораторы? Вы стали спецом по кабакам, как я понял.

— Хорошие ребята. Открыли в Виллидже кафе Anyway. Полно молодежи. Живая музыка, литература, медленные танцы.

— Вот как… — пробормотал Бродский, глядя на перистые облака над Центральным парком. Может быть, вы знаете в таком случае, кто такой Бенджамин Крюгер? Только не говорите мне, что это персонаж Бабеля.

— Это персонаж фильмов ужасов, — сказал я. — Мужик с обгорелым лицом, в шляпе, красно-черной тельняшке и со стальными когтями.

— Хм, — пробормотал Бродский. — Не заговаривайте мне зубы. Этот человек читал там позавчера мои стихи, выдавая за свои. По-русски, с жутким акцентом. Более того, он читал вещи, которые я еще не закончил. Вы понимаете, о чем я? Я еще не дописал несколько стихотворений, но они уже становятся достоянием общественности. Причем под другим именем. Персонаж из фильма ужасов, говорите? Это действительно похоже на ужас.

Я не знал, что ответить, лишь закурил, пуская клубы в другую сторону от поэта.

— Откуда вы знаете, что конкретно он читал?

— Там была моя знакомая. Запомнила несколько строчек. И вообще. Какая разница? Почему ваши друзья допускают, что какие-то проходимцы выдают мои стихи за собственные?

— Меня там не было, Иосиф Александрович. К вечерам этим я не имею никакого отношения.

К Бродскому подошла за автографом пожилая дама с синей ардисовской книжкой в руках. «Конец прекрасной эпохи». «И в руках скрипачей — деревянные грелки». Хороший сборник.

Бродский машинально взялся подписывать книжку. В середине процесса обернулся на меня и почти с мольбою в голосе произнес:

— Месяц, разберитесь, в чем там дело. Я не верю в мистику. Ни во что не верю. Здесь что-то не так. И чует мое сердце, это как-то связано с вами. Ваши штучки. Вы весь состоите из издевательских штучек.

Я пожал плечами, тронул его за плечо и двинулся в сторону метро. Не доходя до станции, встретил Александра Гениса, которого радостно приветствовал по-русски.

— Иду в Метропо́ литен [58] Метропо́литен (англ. The Metropolitan Museum of Art) — один из крупнейших и четвёртый по посещаемостихудожественный музей мира. Расположен в Нью-Йорке, США. Музей существует на средства спонсоров и дарителей при небольшой государственной поддержке. ,— сказал он. — Каждый месяц хожу полюбоваться «Жатвой» Брейгеля.

— Зачем? — удивился я.

— Я пришел туда на следующий день после переезда в Нью-Йорк из Вены — и полюбил эту картину. Меня поразило поле еще не сжатого хлеба. Цвет неба. Там поразительный задний план. Вы видели, что вдали купаются обнаженные люди? Семь голых женщин. Представляете?

Увлечение Саши показалось мне знакомым. Я проникся его страстью к искусству и голым женщинам.

— Я с восемнадцати лет отмечаю дни рождения на могиле Чаадаева, — сказал я. — Это примерно то же самое.

Генис меня не понял.

— Можно выбрать случайную, даже безымянную могилу. В этом деле главное — постоянство, — добавил я. — Нужно присягнуть чему-то — и все. Для вас такой могилой оказался Брейгель.

— Питер Брейгель — величайший художник всех времен и народов, — обиделся Александр. — Вы что, поклонник Чаадаева?

— Позже я прочитал его «Письма», но поначалу знал понаслышке. Саша, как можно любить то, что любят миллионы? Общение с искусством — интимное дело. В случае с Брейгелем получается жуткая групповуха. Я бы не осмелился заводить отношений с тем, что так залапано глазами.

— В бога тоже верят миллионы, — сказал Генис. — Позвольте мне любить то, что я люблю. — И пошел в сторону Центрального парка.

— Я не хотел вас обидеть, — закричал я вслед. — «Битлз» любят вообще все.

Саша обернулся и махнул рукой, давая мне знак, что всё в порядке.

Я подумал об одиночестве Дяди Джо и сравнил его с одиночеством Питера Брейгеля. Несмотря на толщу веков и холод ветров, что-то общее было.

Заледенелые изгибы реки сквозь занавески иллюминатора кажутся мертвыми и неподвижными, сколько бы Томь ни путала следы среди сосен и траурных ельников, согнувшихся по берегам под тяжестью снега. Река кажется несчастной, словно пустая городская улица. Жидкая пороховая взвесь тумана зависает над ней, прижимается к самолетным стеклам, просачивается внутрь салона, и на душе становится слякотно и гадко, словно тебе на время дали попользоваться сердцем мертвеца. Сейчас было бы хорошо с кем-нибудь познакомиться. От каждого разговора с человеком, которого видишь впервые, внутри готовится какая-нибудь пища. Я вижу эти скомканные ладошками шарики фарша; гренки, облитые желтками яиц; щелкающие дольки картофеля. Я не голоден, поэтому мне хочется говорить. Я переполнен этим склизким разговорным товаром.

Меня не было здесь тридцать лет. Если бы я совсем не думал об этих местах, душа занялась бы этим самостоятельно. У меня есть шанс избежать позора. Есть хорошие медицинские оправдания. Например, свидетели Иеговы считают, что душа и кровь тождественны. Моя кровь должна была полностью поменяться за это время несколько раз — теперь я могу поменять фамилию в паспорте.

Я всегда считал, что не должен сюда возвращаться. Я рассыплюсь в старческий прах, ступив на родную землю, как Нехтан, сын Коллбрена [59] Нехтан, сын Коллбрена — персонаж ирландской мифологии. . Этот ностальгирующий кельт, проживший на острове Яблок триста лет, уговорил капитана свозить его на родину глянуть одним глазком. И тут же умер. Его кровь к тому времени перестала быть душою. Мы можем вернуться, если умерли все остальные. Так со мною и произошло. Мои деды и друзья живут теперь на островах обской дельты в польских палатках, жгут плавник, коптят частиковую рыбу и разворачивают взглядом подплывающие к ним лодки. Они завидуют облакам и пароходам. Я знаю, видел во сне.

Тайга, снег, извилистая река, острова Яблок на великой реке — тоже жратва, пиршество, тяжелая пища. Вряд ли этот похмельный завтрак можно с кем-нибудь разделить. Пустыню едят в одиночестве, ее хлебают, ею захлебываются. Неужели я подбираю такие энергичные глаголы к своей тоске из-за того, что мне тошно? Я ничего не чувствую, и мне за это не стыдно. Стыдно должно быть тем, кто трепещет. У кого навертываются слезы на глаза. Тому, кто везет подарки на родину. Тому, кто помнит и любит. Я мог бы придумать миллионы подарков, я люблю делать сюрпризы, — но кому я смогу их подарить? Дети моих приятелей стали выше меня ростом, водку для поливания могил я могу купить и в городе. Один милый парень просил купить для него волшебный фонарь, но я, честное слово, не смог понять, что он имеет в виду. Что-нибудь из Китайского города?