Вадим Месяц - Дядя Джо. Роман с Бродским

— Как это происходило?

— В 1994 году мне часто названивала одна женщина. Приятный голос, вежливая. Просила встречи. Я думал, что это — журналистка типа вас, и отказывал. Для звездной болезни причины, знаете ли, были. Я съездил в Орегон, в Калифорнию. Все-таки встретился с ней в кампусе колледжа, где тогда работал. Выпили кофе. Я рассказал о себе. Она заслушалась. Охала. Закатывала глаза.

— О чем вы говорили?

— О поэзии. Об ее антропологической и государствообразующей сущности. Она никак не могла понять, почему физик со степенью ушел в лирики. Пошлая такая, обывательская постановка вопроса. Но я убедил ее, что поэзия в постиндустриальном обществе — главная вещь. Без нее — никак. На прощанье она сказала: «А мой муж только пиво пьет и смотрит футбол». Подарила визитку. Вечером смотрю: никакой она не журналист, а агент ФБР. Я эту визитку потом нашим гэбэшникам подарил.

— Вы и с ними общались?

— Еще как. Пили в основном. Болгарский бренди «Слънчев бряг». Помните?

— И как часто вы с ними пили?

— Один раз. Но пили очень много. Будто прожили целую жизнь. Меня с ними познакомил мой друг. Андрей Сорока. Он сейчас военный прокурор в отставке. Я про него книгу написал.

— Мемуары?

— Нет, что вы. Я сочинял разные истории. Описывал наши похождения в начале 90-х. Мы с Андреем хотели взять штурмом конфетную фабрику «Ударница». Лечь на конвейер, кататься по кругу, чтобы коньяк заливался нам порциями в рот. А конфетами бы закусывали. Мы перепутали адрес и попали на хлебный завод. Но и там было интересно. Выпекали с узбечками хлеб. Ели его в неограниченных количествах.

— Вы писали письмо Борису Ельцину?

— Писал. Мне Бродский посоветовал. Для поэтов — обычное дело.

— И что вы там писали?

— Обыкновенная личная переписка. Высказал свои пожелания по поводу переустройства страны.

— Вы были услышаны?

— К сожалению, нет. Но в этом Бориса не виню. Его сбило с правильного курса его окружение. Семья. Интересы Запада. Непрофессионализм, умноженный на пьянство.

За окном стоял мороз градусов под тридцать. На подоконнике белели наплывы льда, узоры на окне напоминали о Новом годе. В студии хорошо топили. Батарея стояла прямо за моей спиной. Я взял в руки портрет Адриано Челентано, стоящий на столике.

— Любите Италию? — спросил я доверительным тоном. — Хотел бы пожить там.

— Где вы болтались последние тридцать лет? Ваши перемещения пугают.

— Ничего особенного. Я нарочно путал следы. Для биографов. Поклонниц. А жил в основном в Америке. В Южной Каролине, Нью-Йорке, на Лонг-Айленде, в Калифорнии и Новой Мексике, Юте, Миссури. В Пенсильвании жил. Остальное — туризм. Работа по перемещению священных почв.

Репортер скривился. Эта тема была ему явно неинтересна.

— А почему вернулись?

— Запад не оправдал моих надежд, — засмеялся я. — Я ехал в мир, который был за железным занавесом. Я представлял его себе по-другому. Хемингуэй, «Мулен Руж», «Битлз», сексуальная революция. Когда всё открыли, стало скучно. Ночлежка какая-то, прости господи. Я быстро понял, что я попал в очередной совок.

— Что это значит?

— Машинальность мышления это значит. Единомыслие. Стадный инстинкт.

— Ваш кумир воспевал частное существование.

— Бродский? Он предлагал из Северного Вьетнама сделать парковку для автомобилей, посылать в Афганистан интербригады на деньги техасских миллионеров, репарации с сербов требовал. У него была активная гражданская позиция. А частное существование — так, мечта о свечном заводике.

— Неучтивы вы по отношению к учителю.

— Предельно учтив. Я горжусь его поэтической мыслью, переходящей в политическую.

Я вышел на мороз, совершенно не обеспокоенный тоном недавнего разговора. У всех свои заморочки. Чего ждать от журналистов? Я действительно всю жизнь продвигался на Запад, пока не остановился. В Томске меня часто забирали в ментовку. Даже не за хулиганство. За громкое пение по ночам. Друзья говорили, что и после отъезда часто слышали звуки моего голоса в подворотнях. Не знаю, хорошо это или плохо. От родного города я отлепился полностью. Расставался тяжело, с многократными прощаниями и посыпаниями головы пеплом. Приезжал, делал предложения дамам и тут же испуганно скрывался. В другом полушарии голова перестраивается. Город продолжал мне сниться в том виде, в котором я его застал. Друзья и родственники тоже оставались живыми, несмотря на то что, судя по сообщениям, почти все умерли. Надо побывать на кладбище, чтоб поверить в смерть человека. А вдруг в могиле пусто? Если человек умирает у тебя на руках — другое дело. На похоронах в гробу может лежать восковая кукла или двойник. Если человек долго не звонит или не показывается, это еще не повод занести его в список умерших.

Я ждал, что меня сегодня посадят в клетку. Для профилактики. Существо я экзотическое, непредсказуемое. Предчувствие того, что я плохо закончу этот день, меня не оставляло. Прошлый раз меня повязали в аэропорту за то, что я стоял посередине зала вместо того, чтобы сидеть в кресле у стены. Мой рейс тогда отложили, я расстроился и встал, ожидая, что произойдет дальше. Просто стоял, не рыпался. Смотрел в одну точку. Вскоре подошел сотрудник проверить документы. Я рассказал ему вкратце про столпника Иоанна, после чего очутился в местном отделении милиции. У меня отобрали гитару, заставили достать шнурки из ботинок. Выпустили перед регистрацией. Своих действий никак не объясняли.

Самым поразительным в зимних декорациях Томска было даже не то, что я не узнавал многого, что узнавать был бы должен. Мне было некуда пойти. Мой друг-музыкант после нашей с ним встречи запил, и на запись своих песен я вряд ли мог теперь рассчитывать. Девушки мои были уже в который раз замужем или вообще отсюда уехали. Друзья по очереди отправились на тот свет. В этом отсутствии содержания было что-то жуткое. Родная земля. Здания, впитавшие мои пьяные вопли, как тундра, помнящая трубы мамонтов. Дом, который я многократно описывал в рассказах как некую святыню святынь, оказался маленьким и кособоким, если так можно сказать про четырехэтажное здание. Дверь подъезда — железная, на замке. Старики и собаки, с которыми я бы хотел встретиться, выжить за эти тридцать лет не могли. Не город, а бельмо на глазу. Голография. Снежный хоррор. Я шел по улице Вершинина, приглядываясь к полуподвалам общаг. Раньше здесь была лыжная база, где работал мой дед. Мне хотелось, чтоб она сохранилась. Я помнил исцарапанный перочинным ножом прилавок, за которым выдавался инвентарь, запах лыжной мази, дегтя, олифы. Перегорелого пороха, если мужики стреляли недавно из мелкашки по банкам в конце коридора. Плодово-ягодного вина из ближайшего овощного. Лыжная база меня звала. Я бы встал на лыжи по такому случаю. Но все полуподвалы были теперь обихожены. В них ютились кофейни, салоны красоты, тибетские лавки.