Вадим Месяц - Дядя Джо. Роман с Бродским

— Почему?

— Считал, что Нобелевскую премию получил незаслуженно.

— Почему?

— Да потому, что ее должен был получить я.

— Ты? — Вертинский обомлел от такого нахальства. — Ты-то почему?

— Пишу лучше. Больше сделал для мировой культуры. Я просто не треплюсь об этом на каждом углу, как некоторые.

— Ну ты даешь, — сказал Вася, не поверив ни одному моему слову. — И что же ты сделал?

— Это прозвучит в правильном месте в правильное время, — ответил я. — Поехали домой.

— Купи мне водки, — сказал он. — Я твоего нехристя помяну.

Я дал ему денег и попросил выпить одному или с другом.

— Не надо никого поминать, Вася. На могилах у евреев пьют кофе.

По 95-й дороге, тянущейся от Флориды до Вермонта, мне приходилось ездить часто. В основном на Greyhound, дешевом автобусе, цена билета на который, по правилам компании, не превышала 99 долларов. Путешествие в общественном транспорте всегда предполагает общение. Покупая билеты, я однажды разговорился по телефону с кассиршей и предложил ей выйти за меня замуж.

— Я черная и толстая, — сказала она.

— Пластическая хирургия делает чудеса, — нашелся я.

В другой раз пил сухое белое с тщедушным словаком, предпочитавшим говорить со мной на ломаном русском. Засыпающий автобус велел ему замолчать, и я так и не узнал его тайну. Познакомился с осетином, который участвовал в обоих российских путчах на стороне народа только для того, чтобы свалить в Америку.

— Других целей не было? — спрашивал я его.

— Какие там цели? В Рашке нечего делать.

— А зачем лез под пули?

— За свободу. Хотел уехать и организовать здесь свой бизнес.

— Организовал?

— Нет. Но всё на мази.

Я немного повзрослел. Если ты ничего не можешь изменить — молчи. Или делай революцию. В нашей компании с Фостером повелось, что политика — зло, а разговоры о ней — его умножение.

Меня занимал справочник, подаренный чокнутым боцманом в кафе на Файв-Пойнтс. Заявить, что ты написал все стихи в этом мире, — диагноз. Но полет мысли — красивый. В молодости, при явном переизбытке творческих сил, мне тоже приходили такие мысли в голову, но на гипотетическом уровне. Я слушал радио, листал книги и удивлялся — почему все это написал не я. Ведь мог бы. Я успокаивал себя тем, что это — бессмысленно. На свете не существовало ни одного произведения или автора, которому я бы завидовал. Я был благодарен людям, что они постарались и написали что-то, избавив меня от лишней работы.

Сознание общего дела пришло из физики или какой-то восточной практики, к которой я мог мельком приобщиться. Я считал, что в поэзии тоже должны существовать критерии и сертификат подлинности возможен, в чем бы он ни выражался. Вы же отличаете свежую пищу от испорченной? Признание или отторжение поэзии связано с субъективными социальными вещами, с трендами, которые назначают недобросовестные кураторы, критики, политиканы. Я считал, что с их мнением можно не считаться. Рано или поздно все должно встать на свои места. Я носил в себе чувство положительного фатализма и вслушивался в «сердце мира». Ощущал полное отсутствие авторитетов в литературном настоящем. Бродский стал для меня старшим собеседником. Я отчасти воспринимал это как трагедию. Иерархии устранены, критерии потеряны, критика — кумовство и лукавство. Я никогда не думал о «нерукотворном памятнике», который, возможно, воздвигаю, говорил о личных счетах каждого с самим собой. Ничто не избавляет тебя от необходимости находиться в постоянном становлении. Если ты пишешь стихи, после которых у тебя меняются глаза, ты приобретаешь опыт — это уже цель.

Иногда я листал перед сном книгу Крюгера. В ней было множество заметок, сделанных от руки. Статистик подарил мне копию справочника, записи отпечатались на копировальной машине, но никакого смысла не несли. Крюгер выписывал фамилии. Не был в них уверен, зачеркивал, ставил новые. После некоторых стоял знак вопроса. Беня собрал хороший архив поэтических звукозаписей.

Похоже, он зарабатывал на этом деньги. Каждый звонок стоил под полтинник и расценивался как международный. Зарегистрировать номер как платный в Америке несложно. Единственной странностью этих записей было их чудовищное качество и ощущение эффекта прослушки. Стихи не декламировались для того, чтобы остаться в веках, а как бы наборматывались. Сочинялись прямо перед слушателем. Я пожалел, что Дядя Джо такой забавной штукой не заинтересовался. Количество номеров в телефонной книге было внушительным. Крюгер объединил значительную часть живущих ныне поэтов под этой обложкой и запросто мог загнать свою книгу Библиотеке Конгресса или ЦРУ. Поэзию в Америке как бы не жалуют, но, если ее подача правильно оформлена, ты — желанный гость на сцене в МоМА, на съезде Демократической партии или во время приветственной речи перед состязаниями родео.

Маргарет открыла мне дверь в старом байковом халате, вид у нее был заспанный. Она взяла пару выходных у Эрнста, валялась у себя в лофте и читала книжки по искусству.

— День красной юбки? — спросил я из вежливости.

— Дыма, ты был в Южной Каролине. Расскажи, как провел медовый месяц.

— Я пригнал машину с полным багажником каштанов. Давай их жарить и продавать.

Обнял ее и увлек на второй этаж. Если словесная коммуникация не клеится, надо переходить к языку тела. После «телесного разговора» Маргарет расцвела, нажарила свиных ребер и вытащила из загашника бутылку вина.

— Тебе нужно чаще быть со мною, — сказала она. — Я не нахожу себе места, когда тебя нет. Работа не помогает. Раньше помогала, а теперь нет.

Я рассказал о телефонном справочнике, добытом в ресторане «Камелия» у пиратского мужика. Достал его из рюкзака и торжественно положил на кухонный стол.

— Надо понять, для чего он мне его дал, — сказал я.

— Дыма, — сказала Маргарет с укором.

Мы сели за телефон у нее на кровати и стали набирать первые попавшиеся номера. Связь работала плохо. Помехи, обрывки фраз на немецком, испанском, английском. Китайцы сегодня внезапно умолкли.

— Ну и что? — спросила Маргарет разочарованно. — Чему ты так обрадовался?

Я набрал еще один номер, и в трубке с поразительной четкостью прозвучал до боли знакомый голос:

Услышав русскую речь в столь неожиданном исполнении, Маргарет с птичьей серьезностью повернулась к динамику телефона, работающего на громкой связи, и боязливо покосилась на меня.