Вадим Месяц - Дядя Джо. Роман с Бродским

— А ты дерево сажал? А ты его поливал? — возмущался Трофимович, считая себя единственным знатоком литературной американщины.

— Что за монополизм? — удивлялся я. — Уступи дорогу новому поколению.

Аркадий был из тех, кто своего не упустит. Мы с Фостером добродушно посмеивались над его хитростями. Помню, после получения Бродским Нобелевской премии он выступил по «Голосу Америки» и сказал, что в русской словесности только два человека свободны от бесовской советской поэтики. Бродский и Драгомощенко. В силу неизвестных мне причин тема не получила продолжения. Как-то возвращались с Эдом из Питера. Перед отъездом Аркадий принес Фостеру две связки книг — с просьбой отвезти в Штаты. Я удивился.

— Я собираюсь к вам — читать лекции. Люблю летать налегке.

Аркадий обладал многими талантами, которых у меня не было. К Зине в тот вечер мы вернулись злые и растрепанные. До утра не разговаривали друг с другом, поссорившись как подростки. В результате я распечатал с бодуна только половину поэмы о похоронах Ленина, которую собирался читать. На вечере разогнался и вдруг оборвался на полуслове. Русских, кроме Зины с Аркадием, в зале не было, и Айлин Майлз прочла перевод до конца. Мы даже не обсуждали этого инцидента. Я радовался, что мероприятие прошло быстрее, чем намечалось.

Когда мы вернулись, я вспомнил про телефонный справочник Крюгера и сказал Аркадию, что столкнулся с аномальным явлением. Мы позвонили по нескольким номерам, попали на приятный женский голос, читающий рифмованные стихи на каком-то из романо-германских диалектов.

— Дыма, ты знаешь, что такое автоответчик? — спросил меня Драгомощенко. — Эти машинки уже продаются в магазинах. Здесь вместо приветствия записаны стихи абонентов. Не разводи мистику с инопланетянами.

Вечером мы купили на развалах у Гроув-стрит длинные шарфы и большие черные береты под Луи Арагона. Красных в продаже не было. Все под кого-то подделывались. Всемирная отзывчивость. Дядя Джо косил под ирландца, Шемякин — под команданте несуществующей армии, Солженицын облюбовал сталинские кителя. Надо быть в образе. Не знаю, насколько поэт должен быть ответствен за свое лицо, как говаривал Бродский, но за прикид — точно.

Оставшись один, я погрузился в запахи и краски «индейского лета», написал большой нерифмованный текст «Ход выветривания», который тоже можно было отдать Фостеру в его коллекцию «После Лорки». Потом засобирался на конференцию в Вашингтон, куда меня настоятельно звал Милославский. В Нью-Йорке на моем горизонте он появился одним из первых. В интервью «Литературной газете» перед отъездом я похвалил его «Иерусалимские стихи» (я их и сейчас люблю), он растрогался, нашел меня в городе и предложил дружить. Мы много общались по телефону, забредали пару раз на художественные выставки. Юра по основному призванию был прозаик, но его рассказы почему-то никогда не попадались мне в руки. Дядя Джо о его прозе отзывался пренебрежительно, но не мог же я во всем слушаться только Дядю Джо.

Я заказал номер в мотеле неподалеку от места проведения симпозиума и ранним октябрьским утром выдвинулся в Вашингтон. Привычка делать всё в одиночку организовывала меня. Коллектив даже из двух человек увеличивает энтропию. Количество часов, проведенных мной за рулем в Америке и Европе, должно складываться в годы. За эти годы можно было многое вспомнить и передумать, но я предпочитал слушать музыку. Девочка-поклонница подарила мне две кассеты советских песен, и мои американские вояжи проходили теперь под «Снова замерло все до рассвета…» и «Не кочегары мы, не плотники…». Я крутил эти записи безостановочно. Иногда загадывал на «Отель „Калифорния“». Переключался на радио и ждал, что в эфире попадется эта душераздирающая песенка. Если попадалась, день обещал сложиться хорошо.

Я поселился в придорожном сарае и тут же направился в огромный, как галеон, отель «Хилтон», где происходило славистское сборище. Побродил вдоль прилавков с русскими книгами и американскими изысканиями о них. У одного из столиков стояла очаровательная брюнетка с неправильными зубами и торговала печатной продукцией издательства «Эрмитаж». Книжки рассматривать я не стал, а воскликнул:

— Меня зовут Наталья, — сказала девушка.

— Наталья, вы самое интересное, что есть на этой конференции. Можно я положу на ваш столик несколько антологий, которые издал у себя в университете? Продаем по пятнадцать, пятерка — вам за комиссию.

Она рассмеялась.

— Почему бы и нет? Вы вернетесь?

— Я приду за барышом.

Недавно закончилось какое-то заседание. Писатели и филологи толпились в просторном холле, угощались канапе и фруктами. Спиртного не подавалось. Я встретил Сашу Гениса и тепло с ним поздоровался. Он представил меня группе славистов, познакомил с Евгением Добренко и Марком Липовецким. Мы засвидетельствовали друг другу почтение — с Марком я был знаком лет десять. Некоторых узнавал по хобокенской встрече. Генис торжественно подвел меня к Татьяне Толстой, я поцеловал ей руку и плюхнулся в кресло напротив.

— Мы должны были пересечься с вами в Лаббоке, Татьяна Никитична, — сказал я.

— Да, не удалось. Какими здесь судьбами?

— Приехал познакомиться с цветом нашей литературы. А если быть конкретнее — с вами.

Толстая сдержанно улыбнулась, глядя куда-то в сторону.

При ней была какая-то восторженная подруга. Бывают дамы, которые ходят парами, разводя людей на контрасте. Красивая и страшненькая. Эти работали в другом режиме. Одна воплощала собой энтузиазм, другая — скепсис.

— Вы тот самый Месяц, которого пропесочили в «Литературке» за роман про советские конфеты? — спросила жизнерадостная.

— Да, я считаю кондитерские изделия последним оплотом нашей государственности.

— Как интересно. Наверняка замечательная книжка. Как называется?

— «Ветер с конфетной фабрики», — сказал я и почувствовал, что Никитична взяла подругу за руку, чтобы та прекратила пустословие.

К столику подошла испуганная девушка, которой я оставил хобокенские книжки. Генис расцвел:

— Позвольте представить вам дочь лучшего в этом городе издательства.

Наталья полушепотом заговорила со мной:

— Отец говорит, что заплатил за этот столик пятьсот долларов, и требует убрать ваши брошюры.

— Ну, раз пятьсот долларов — уберу.