Вадим Месяц - Дядя Джо. Роман с Бродским

Крюгер достал радиоприемник наподобие старомодной «Спидолы».

— Крутите. Лишнее здесь не проскочит. Стихи сочиняются на небесах, мы только фиксируем их.

— У меня было такое ощущение только с матерными частушками. И с парой песен, которые станут или уже стали народными.

— Вы, действительно, написали всего лишь пять нетленных произведений. Но они безукоризненны.

— продекламировал Беня, смакуя каждое слово.

— Да, это моя большая удача, — согласился я. — Чем все-таки могу вам быть полезен? «Стираная юбка, глаженая юбка, шелковая юбка нас ввела в обман». Так хорошо мне уже не написать!

— Вы культуртрегер. Культуртрегер по призванию. Вы начали работать всего год назад. Пригласили наиболее известных поэтов побежденной России. Вас проверяли органы — и остались вами довольны. Вы легко делаете деньги, не нарушая законов, но ваше призвание — поэзия. Поэзия — как общее дело. Как высший уровень ноосферы. Вы решаете, кого позвать в благословенные Штаты, а на кого не обратить внимания. Вы приглашаете чеченцев, хотя они не пишут стихов. У вас хватает силы убеждения доказать властям, что вайнахская поэзия нужна Америке. Как у вас с документами, кстати?

— Вы правильно сформулировали. Мне дали бумаги, что я необходим США.

— Моя разработка дает в руки критерий оценки всей литературной мути, которая пишется по миру. Мы избавляемся от вкусовщины, протекционизма, обмана. Мы начинаем играть вчистую.

— Давайте так, — сказал я. — Я плачу вам двадцать баксов, и больше вы не показываетесь на моем горизонте.

— Нет. Давайте по-другому. Я даю вам спидолу — и вы называете мне имя каждого поэта, которого вам удается вычислить. Плачу пять тысяч баксов за имя.

— Я не беден.

— Ты, сука, дурак, что ли? Я плачу тебе пять штук только за то, что ты называешь имя автора. Ты всех знаешь. Либо узнаешь рано или поздно.

— А зачем мне это?

— Приемник сделал я, — сказал Крюгер. — Я могу продать его дороже, чем твою сраную сибирскую душу. Я хочу сделать доброе дело. Создать настоящую актуальную антологию русской поэзии, испанской поэзии, немецкой поэзии. Я — подвижник. Я присягнул русской поэзии. Меня уважать надо, а ты хамишь.

— Я хам по природе, — сказал я. — Если не хамить — не поймут.

Он протянул мне радиоприемник, и первым, что я в нем услышал, было выступление Сальвадора Альенде перед чилийскими коммунистами. Я повертел ручку:

Парень читал молодо и чисто. Его я не знал.

— Пять штук даете? Это уральский говор. Профессорский сынок чей-нибудь. Екатеринбург-Челябинск, зуб даю.

— Я рад, что вы меня поняли, Вадим Геннадьевич. Сожалею, что повстречался с вами в таком мертвом, что ли, месте. — Он протянул мне свою визитную карточку. Бенджамин жил на пошлой Пятой авеню.

Я взял приемник, подумав, что зря выпендривался. Такой штуки не могло быть ни у кого из ныне живущих. Приемник давал допуск к довольно важной информации.

— Это между нами, — остановил меня Беня на выходе.

Я кивнул. К моменту прощания я стал серьезен. Мне было неловко за наезды на светское слабоумие поэтов, стыдно за непригодность поэзии как боевого искусства. Я нашел сторонника в мире науки, а где же его еще искать?

Всю дорогу до Нью-Йорка я вертел новую игрушку. Левой рукой рулил, правой настраивался на правильную волну. Голова моя гудела от новых эмоций и слов. Я нашел порядка десяти голосов, которые представляли интерес. Мне нравилось слушать стихи, которые рождались в моем присутствии, а не добирались в распечатках самиздата и тамиздата. Раскрученных читать не стоит. То, что плавает на поверхности, — субстанция известная. У настоящего таланта нет сил на раскрутку. Превращение автора в медийную персону ничего не дает. Культурные бреши таким образом не залатать. Мы знаем имена, но содержание стихов нас не интересует. Стихи нужны, когда тебе плохо. Говорящие головы из телевизора не помогут. Если у тебя появляется ретранслятор правды, все меняется. Теперь можно начать разговаривать с миром по-другому.

Неурядица с «Любкой Фейгельман» меня не расстроила. Крюгер мог быть недостаточно начитанным, мог меня разыгрывать для каких-нибудь своих целей. Вертя приемник, я уже несколько раз наткнулся на тексты собственного сочинения и, конечно, был доволен. Устройство обладало хорошим вкусом. С электроникой не поспоришь.

Утром мне нужно было на лекцию к «черноротикам». Тема — Гоголь. Я традиционно не готовился, Гоголя читал давно, но представление о нем имел довольно четкое. Я понимал, почему его отменная чушь рождалась именно в малоросской голове. Мой мозг имел похожее устройство. Юмор, который она производила, был понятен ирландцам и вообще кельтам (недаром уходящий век прошел под знаком их абсурда), но в немцах, англичанах или евреях производил неслыханное раздражение. Однажды в аэропорту JFK я стрельнул сигарету у одного парня, пившего, как и я, черное пиво. Он поинтересовался, откуда я такой вырисовался. Когда я объяснил, тот беспричинно обрадовался и подарил мне пачку шотландских сигарет, спел какой-то военный марш и сказал, что мы — один народ.

— Мы должны держаться вместе, — добавил он. — Война не за горами.

— С кем? — спросил я.

— Да вот с ними, — махнул он в сторону зала ожидания. — Они давно не люди. Зомби. Биомасса.

Гоголь прочно ассоциировался в моем мозгу с Беккетом. Остроумным, наблюдательным, менее аутичным, но все-таки Беккетом. Я считал именно Гоголя основоположником литературы мирового абсурда, а российские декорации, попавшиеся под руку, — случайными. Какой там Гофман с гномами и табакерками? Какой еще романтизм? Гоголь был равнодушен к женщинам, а романтизма без них не бывает. Женский вопрос был у меня всегда основным вопросом философии, но Гоголю его отсутствие прощалось. И знаете почему? Потому что у него в книгах совсем не было ненавистной мне психологии. За это можно простить страх смерти, набожность, искреннее стремление разоблачать пороки на пути к гармонии. Мало ли что придет в голову провинциалу? Государь император за «Ревизора» его снисходительно похвалил, а ведь мог отправить в ссылку.