Вадим Месяц - Дядя Джо. Роман с Бродским

В городе открылось русское кафе — Anyway. Там тоже устраивались концерты и чтения. Приезжали российские знаменитости типа Макаревича и Дольского. Вполне светская жизнь.

Помню, мы явились туда на Хеллоуин в каких-то лохмотьях. Я узнал Максима Суханова, издающего журнал «Черновик» [74] Черновик — русское периодическое издание (альманах), издаваемое в Нью-Йорке с 1989 года. Основатель и главный редактор «Черновика» — поэт Александр Очеретянский, в разное время в работе над альманахом принимали участие также Владимир Меломедов, Константин Кузьминский, Борис Констриктор, Геннадий Кацов, Александр Моцар, Максим Суханов. вместе с Александром Очеретянским. Он был в наряде протестантского священника.

— Приест, — сказал я, пытаясь вспомнить, как звучит это слово по-английски.

— Priest, — поправила меня Наталья.

Меня радовало, что она — из литературной среды. Как-то навеселе Наталья читала «Джон Донн уснул…», растягивала слова, модулировала, говорила, что это гениально. Говорила как положено. Я на такие эмоции способен не был. В моем словаре вообще не было такого слова — «гениально».

Дядя Джо был для нее не только лидером русской поэзии, он был человеком, оправдывающим существование эмиграции. Другом семьи, который дослужился до «лейтенанта неба» [75] «лейтенант неба» — так называет себя Бродский в стихотворении «Меня упрекали во всем, окромя погоды…» (1994). . Когда в нобелевской речи он говорил, что получает награду и за Цветаеву, и за Мандельштама, и за Ахматову, — он был искренен. Политическая карта легла так-то и так-то, судьба распорядилась так, как посчитала нужным, но шведы, хотели они этого или не хотели, отметили этим назначением весь Серебряный век в его расплывчатых очертаниях. Бродский пытался внушить амерам, что быть поэтом — это высшее предназначение на земле. Ему стоило дать премию только за эту проповедь. Он планомерно двигал идею мессианства. Говорил о «масштабности замысла», распространял антологии американской поэзии по гостиницам: они должны были лежать в прикроватных тумбочках вместе с Библией. Дружил со знаменитостями, выгуливал влиятельных дам, ревновал, если кто-то из его друзей был приближен к знаменитости больше, чем он сам. Был живым, влюбчивым, обидчивым, что только придавало очарования его невыдуманному величию.

Каноническая фотография посещения Игорем Ефимовым поэта Бродского в ссылке висела в доме Наташи на видном месте. Детство она провела в Штатах, интересовалась Россией. Никаких политических фобий не испытывала. О коммунистах имела смутное представление. Была знакома со многими правозащитниками, посещающими их дом, но идеологию изгнания не принимала. Она была веселая девица. Отношения наши развивались преимущественно в разговорном ключе, и, хотя Наташка хвасталась нежными отношениями с неграми, до жарких поцелуев дело у нас не доходило. Я жалел, что я не негр, но инициативы не проявлял. Я «донкихотствовал». Я решил, что барышня меня не хочет. Меня это не коробило. Не исключено, что я и сам не хотел ее, а разыгрывал какую-то платоническую пьесу.

Баловень судьбы, гедонист, любимец женщин и пушистых зверей, я должен был получить толику скорби. Скорбь я старательно поддерживал и нагнетал алкоголем — и уже не знал, что являлось ее первоисточником. Я напивался и бормотал, что люблю ее. Может быть, это характерное для Нью-Йорка психическое заболевание. Синицы в руках отменялись, мне нужен был журавль в небе.

Почуяв родную душу, ко мне переехал поэт Владимир Гандельсман. Не помню, чем он объяснял необходимость этого. C подачи Дяди Джо или Маши Воробьевой он преподавал в Vassar College, Poughkeepsie, NY, но грант закончился. Володя был вынужден перейти на подножный корм. Переезд объяснялся трудностями общения с женой, поисками работы, но мне казалось, что Володе хотелось жить поближе к центру города.

Владимир Аркадьевич разместился в главной комнате, на футоне, где восседал полуголым в позе мыслителя. Если в нашем доме кто-то и страдал, то именно он. Мои потуги всерьез принимать было нельзя. У Володи не было работы и славы, которую он заслуживал. Я отдал ему письменный стол, чтоб продвижение к «медным трубам» состоялось как можно скорее, и сочинял на своем матрасе в спальне матерные частушки. Высокое искусство было отложено в долгий ящик. Способности к народному творчеству я имел и провоцировал Володю на подобное занятие. Предлагал объявить конкурс, но куплеты получались у него плохо. Сочинить просто похабщину он еще мог, но смешную похабщину — уже не получалось. Он опять и опять упрекал меня в отступничестве и идиотизме.

— Если человек талантлив, он талантлив во всем, — говорил я ему беззлобно, занимался своими делами в Стивенсе, а вечером пил с ним водку.

Я рассказывал ему о новой любви. Он слушал меня и давал советы. Из мужской солидарности Володя всегда был на моей стороне.

— Она с тобой гуляет? Ходит в ресторан? — спрашивал Эрик Кунхардт. — Ну и всё нормально. Что ты торопишь события?

Я мог бы с ним согласиться, но дело было не в этом. К тому времени я довольно далеко зашел с пьянством и появлялся у Наташи в телефонной трубке, еле ворочая языком. Я говорил о серьезных намерениях, чего испугается любая нормальная дама. Я отказался на день от нецензурных частушек и написал для Наташи лирические стихи.

До Песни песней царя Соломона мне было далеко. Я делал глупости, они затягивали меня, чтобы делать их еще больше. Назло. Так работает алкоголь. Как-то раз я заехал во все цветочные магазины вдоль берега Гудзона: от Джерси-Сити до Инглвуда, где жила моя пассия. Купил в каждом по алой розе и прикрепил к стеблю бирку, где она куплена. Дома у Наташи никого не оказалось, и я положил цветы под дверь. Когда она позвонила со словами благодарности, я был пьян как фортепьян. Бормотал что-то невнятное, потом обматерил и бросил трубку. Донкихотом я был своеобразным.