Дебора Фельдман - Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней

Голда уезжает домой в тот же день вместе с другими девочками, и до конца лета я больше не получаю от нее вестей. Но, когда кто-нибудь снова зовет меня сходить вдвоем на ган йегуда , я вежливо отказываюсь и начинаю подумывать, что, может, и правда кто-то из девочек ходит туда с иными целями, кроме как побыть в тишине и покое. Все же это действительно единственное место в лагере, где можно побыть без свидетелей.

Лейеле умоляет меня вернуться на старое место. Мы можем быть особенными подружками, говорит она и обещает защищать меня, потому что она крупная девушка и все вокруг боятся ее грубой силы. Даже в голосе ее звучит мощь и угроза.

За две недели до конца смены север штата Нью-Йорк наводняют тучи крошечных мошек — это результат сильных дождей, вылившихся на долины. Наша территория в осаде: рой мошкары налетает на нас, словно чума. Они забиваются в наши рты и носы, мы дышим ими. Одна мошка попадает мне в глаз, и он воспаляется. Я просыпаюсь с плотно склеенными веками, и, чтобы разлепить их, мне приходится оттирать зеленый гной теплой влажной тряпочкой. Глаз смотрит на меня в зеркало, красный и опухший, мечтающий ретироваться обратно в свой кокон и страдать там внутри.

Я вспоминаю о десяти казнях, которые Моисей наслал на египтян [120] Исх. 7–12. . В школе нам рассказали, что фараон был готов отпустить евреев уже после первой (наказания кровью), но Бог намеренно всякий раз ожесточал его сердце. Только так — наслав десять казней египетских, каждая еще невероятнее и страшнее, чем предыдущая, — Моисей смог продемонстрировать истинное могущество Ашема.

Не могу решить, на какую из казней больше похожа эта напасть — на третью или восьмую, на кровососущих или саранчу. Эти мошки повсюду, как было и в Египте. Девочки слепо бродят по лагерю, зажмурив глаза и плотно сжав губы, чтобы туда не попали мошки. Но они все равно забираются к нам в носы, как гнус в мозг Титу, и я опасаюсь, что они пробурят мой череп, доберутся до мозга и, как личинки, съедят его целиком, и я останусь бессмысленной пустой оболочкой.

Живет ли моя душа у меня в мозгу? Исчезнет ли душа, если мозга больше не будет? Кем я буду, если не смогу думать или говорить? И что там насчет гоев, у которых душ нет? В чем наши различия? Моя учительница говорит, что в евреях есть искра Божья, целем Элоким [121] Образ Бога (др. — евр.). , которая делает нас абсолютно уникальными. Все мы несем в себе частичку света, которая есть Бог. Вот почему Сатана всегда пытается соблазнить нас — он хочет завладеть этим светом.

Интересно, думаю я, не он ли наслал на нас этих мошек, этот жуткий сверхъестественный рой? Или так нас наказывает Бог? Я рассматриваю в зеркале свое бледное лицо — лицо еврейской девушки, избранной, — и гадаю, чем же так сильно провинилась, чтобы заслужить такую серьезную кару.

Отдых в лагере загублен. Нас распускают по домам на неделю раньше срока. Большой автобус тихо съезжает с шоссе в Вильямсбург, и я вижу, что улицы переполнены хасидами, преждевременно вернувшимися из Катскилл. Автобусы выстраиваются вдоль всей Ли-авеню, выплевывая ошалевших пассажиров и потрепанный багаж. Мальчишки разглаживают свои примявшиеся черные пиджаки и обтирают шляпы потными пальцами, прежде чем зашагать в сторону дома. Девочек встречают отцы, которые помогают им загрузить перемотанные скотчем картонные коробки в багажники своих мини-вэнов.

Катскилл избавился от нас, досрочно отослал нас обратно в разбухшие, влажные утробы штата. Здешний воздух насыщен пылью и выхлопами и жарко обдувает нас, словно дыхание свирепого зверя. Я стою на мостике над шоссе, под ногами зажат мой багаж. Я смотрю в мутное серое небо, чтобы убедиться, что это оно же, такое равнодушное и невзрачное, смотрело на меня сверху в лагере. Может, и нет никаких казней — только капризы природы. Может, и нет никаких последствий — просто уродливость. Может, кара — это то, что исходит лишь от людей, а не от Бога.

До начала учебного года остается неделя, и у меня есть время, чтобы заняться своими делами. Улучив момент между поездками с Баби по магазинам за новыми туфлями и колготками к школе, я сажусь на автобус до Боро-Парка, решительно настроенная добыть для себя несколько книг. Я не читала все лето; провезти книги с собой в лагерь было бы слишком рискованно. Как же хорошо снова быть наедине с собой и на воле, не опасаясь, что кто-то подслушает мои мысли.

В библиотеке все еще висят летние списки литературы для школьников, и шкафы ломятся под грузом новеньких книг, корешки которых блестят на полках. Я беру самый свежий том о приключениях Гарри Поттера и первую книгу из популярной трилогии Филипа Пулмана [122] Речь о трилогии «Темные начала». , а в дополнение прихватываю книгу из библиотечных рекомендаций: «Дерево растет в Бруклине» [123] Автобиографический роман американской писательницы Бетти Смит (1896–1972) 1943 г. . Я все еще помню то теплое, уютное чувство, которое испытывала, читая «Избранника», — будто прихлебываешь куриный суп Баби в холодный зимний день. В конце концов, я ведь тоже девочка, которая растет в Бруклине, — как и героиня этой книги. Так уж ли много между нами различий, если мы живем на одних и тех же пыльных улицах?

В Вильямсбурге Фрэнси литература оказывается так же неуместна, как и в моем. Элегантные слова нехотя спрыгивают со страниц и вместе с нищей героиней смешиваются с ее многолюдным окружением. В ее мире слишком много страданий, и невинной, игривой красоте классической поэзии и литературы там не место. На протяжении романа я мечтательно слежу за тем, как Фрэнси обретает все больший материальный комфорт и мелкими, но уверенными шагами уходит от крайней нищеты, в которой родилась. Но я не могу избавиться от щемящего предчувствия, что счастливый конец, на который я уповаю, скорее всего с ней так и не случится. И чем больше я переживаю за будущее Фрэнси, тем ближе к сердцу воспринимаю ее провалы и разочарования, потому что мне кажется, что если получится у нее, то каким-то образом получится и у меня — выбраться из этого унылого мира, в котором я, похоже, застряла навсегда.

В конце книги Фрэнси поступает в колледж, и я не понимаю, считать ли это триумфом. Значит ли это, что все ее мечты в итоге сбудутся? Мне-то в колледж не попасть. Само это слово наши цензоры вымарывают из книг. Говорят, что образование не ведет ни к чему хорошему. А все потому, что образование — и колледж — это первый шаг за пределы Вильямсбурга, первый на скользкой дорожке неразборчивости, о которой Зейде всегда говорит как о бесконечном цикле ошибок, настолько отдаляющем еврея от Бога, что душа его погружается в духовную кому. Да, я знаю, что образование способно убить душу, но мне все равно интересно, что же стало с Фрэнси после колледжа, вернулась ли она когда-нибудь обратно? Можно ли по-настоящему оторваться от родных мест? Не лучше остаться там, где суждено, и не рисковать, пытаясь вписаться куда-то и терпя неудачи одну за другой?