Дебора Фельдман - Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней

С недавних пор лагерь делится на две части: одна — для тех, кто происходит из семей, поддерживающих Залмана Лейба, младшего сына Сатмарского Ребе, другая — для тех, чьи родители выражают поддержку Аарону, старшему сыну [117] Статус ребе в хасидских общинах переходит от отца к сыну. . Оба борются за право возглавить династию, когда нынешний ребе скончается, и затянувшаяся битва уже приняла нехороший оборот.

Голда живет в лагере ароинов (как мы их называем), поэтому мы, хоть и учимся обычно вместе, не можем повидаться все лето. Она приезжает на мой день рождения, и, когда она выходит из большого кондиционированного автобуса, который останавливается во всех хасидских поселениях и лагерях в Катскилл, мы уходим как можно дальше от топанья и хлопанья, доносящихся из домиков, чтобы поболтать без свидетелей.

Мы углубляемся в ган йегуда [118] Сад Иегуды (др. — евр.). , широкое поле перед лагерем, где траву оставляют высокой, чтобы она закрывала обзор, хотя лагерь находится в Керхонксоне, штат Нью-Йорк, и до ближайших наших соседей миль двадцать. Мы с Голдой сидим в траве, скрестив ноги кренделем, и плетем венки из сорняков, и все пальцы у нас в зелени от былинок. Мы обе ненавидим лагерь. Мы ненавидим орать во всю глотку безо всякой на то причины. Мы ненавидим весь день играть на раскаленном бетоне в игры, которые изобретают для нас вожатые. Голда сочиняет песни. Я веду дневник. Мне бы хотелось петь, как она, или хотя бы выглядеть, как она, с ее темно-оливковой кожей и теплой красивой улыбкой, от которой ее скулы округляются сияющими холмиками, а зубы блестят как бриллианты на солнце. Голда хорошенькая, несмотря даже на то, что на лбу у нее начали появляться прыщи. Я думаю, что жизнь у нее будет сказочная, что все у нее будет замечательно, просто потому, что у нее такое лицо — лицо девушки, которой уготована потрясающая судьба.

В какой-то момент в этом поле я проваливаюсь в дрему, и слова Голды текут китайской каллиграфией где-то на заднем плане моих снов, а затем угасают. Солнце обжигает ткань моей одежды, а одежда обжигает меня. Металлическая молния у меня на юбке раскаляется. Голда засыпает рядом со мной. Сквозь прикрытые веки я смотрю, как ее спутанные с травой черные волосы блестят на солнце. Я чувствую, как в ногу меня кусает муравей — больно, но не как комариный укус, а как щипок крошечным пинцетом, — и чешусь. Я ощущаю, как кровь струится по ноге и просачивается сквозь колготки, и материя моментально засыхает в жесткую корку.

При звуке ревуна мы обе вскидываемся. На поле пусто, как и на парковке позади него. Весь лагерь в главном домике наблюдает за игрой в маханаим — скромной еврейской версией вышибал. Ревун воет то ближе, то дальше, звучит то громче, то тише и шуршит помехами. Звук доносится из мегафона. Мы с Голдой выглядываем из травы и видим, как мистер Розенберг, один из немногих мужчин среди сотрудников лагеря, а также миссис Хальберштам, толстенная директриса лагеря в халате и тюрбане, прокладывают путь по полю. У миссис Хальберштам в руке мегафон.

Мы с Голдой озадаченно переглядываемся. Нам следует встать? Или лучше залечь пониже? Зачем они пришли?

— Мейдлех! [119] Девочки! (идиш) — трещит голос миссис Хальберштам в старом мегафоне. Это она нам! — Выходите с поля, девочки. Выходите сейчас же.

Теперь мне ее видно — щеки идут пятнами от жары, глаза превратились в щелочки. Дальше она не идет, но понятно, что она нас видит. Похоже, что у нас проблемы, потому что мы не там, где должны быть. Или, может, они опасаются клещей. Траву здесь едва ли стригут.

Мы с Голдой плетемся с поля. Мы стараемся натянуть на свои физиономии невинные выражения, сжимая зубы, чтобы не расхихикаться. На лице у миссис Хальберштам написана паника, что ей совсем не идет. Мистер Розенберг в гневе, глаза его распахнуты и сверлят нас, клочковатая рыжая борода стоит торчком. Они молча выпроваживают нас с поля.

Я не могу взять в толк, почему двое главных сотрудников лагеря отправились наказывать нас за такое мелкое нарушение.

На границе поля они останавливаются, и миссис Хальберштам разворачивается, чтобы что-то нам сказать, а мистер Розенберг позади нее являет собой безмолвную поддержку — маниакальный взор устремлен на нас, руки с дикой скоростью крутят огненно-рыжие пейсы, выдавая его ярость.

— Что вы там делали? — задает вопрос миссис Хальберштам.

— Ничего. Просто трепались, — непочтительно отвечает Голда. Она вообще не боится старших, особенно тех, у кого нет над ней власти. В конце дня она вернется в другой лагерь и отвечать там будет совсем перед другими людьми.

Миссис Хальберштам злится.

— Ты вообще представляешь, как это выглядело со стороны? Да что с тобой не так? Представляешь, что люди о тебе подумают? Хочешь, чтобы тебя домой отправили?

Я совсем ничего не понимаю. О чем она вообще? Голда выглядит так, будто получила пощечину.

— Слушайте, мы правда просто разговаривали. Мы подруги. Мы не виделись все лето. Она из другого лагеря, — говорю я, пытаясь успокоить миссис Хальберштам.

Директриса замолкает и смотрит на Голду. К ней подходит мистер Розенберг. Они о чем-то шепчутся.

— Это правда? — спрашивает она у Голды, и Голда кивает в ответ.

— Раз вы хотели поговорить, то зачем ушли так далеко в поле? Вы что, не могли за столом для пикников посидеть? Или хотя бы в поле, но там, где трава подстрижена? Это говорит о том, что вы не просто поболтать сюда пришли! — торжествующе объявляет миссис Хальберштам.

Что еще, по ее мнению, мы могли там делать, гадаю я. У меня голова кругом идет от попыток понять, в чем она нас обвиняет.

Голда тоже сбита с толку. Мы обе напуганы.

Я начинаю плакать, выдавливая слезы из глаз, что не так-то просто, учитывая текущую погоду. У меня талант плакать по заказу, и вскоре я перехожу к завываниям. Их лица заметно смягчаются, когда мое искреннее раскаяние становится очевидно.

— Послушайте, — говорит миссис Хальберштам, — если хотите поговорить, посидите за столиками для пикников возле столовой. Почему бы там не поболтать? Будьте хорошими девочками и смотрите больше не попадайтесь нам одни на ган йегуда .

Мы с Голдой поскорее оттуда уходим и садимся за один из столиков, поглядывая, наблюдают ли они за нами. Когда они сворачивают в сторону, мы одновременно выдыхаем с облегчением. Я сижу напротив Голды, заламывая руки у себя на коленях. Мы молчим. Кажется, что нашу дружбу только что осквернили. Мы обе осознаем, что нас в чем-то обвинили, но не до конца понимаем, в чем именно. Мы знаем, что это нечто ужасное, но как мы можем оправдаться от обвинения, сути которого не понимаем? Радостное настроение, в котором мы пребывали прежде, испарилось.