Дебора Фельдман - Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней

— Мистер Майер.

Он не поднимает глаз. Меня посещает мысль, что он, вероятно, глуховат из-за возраста. Решившись привлечь его внимание, я повышаю голос:

— Мистер Майер!

Он приподнимает голову и смотрит на меня сквозь свои бифокальные очки.

— Скажите своему мексиканцу, чтобы не трогал покупателей.

Мистер Майер безучастно взирает на меня, сверлит меня своими большими глазами в желтых склерах. Я думаю, что он меня, возможно, не расслышал, но затем вижу, как губы его дрожат, собираясь что-то изречь, вот только слов из них так и не выходит. От шока его руки замирают на мгновение — иссохшие клешни повисают над стойкой, а потом он тянется и загребает оба моих четвертака одной ладонью, а другой пододвигает ко мне деревянную палочку, завернутую в белую салфетку. Он ничего не скажет. Я неохотно забираю палочку и выхожу на улицу, а вслед мне истошно звенит колокольчик над дверью.

Вернувшись домой, я скорчившись сижу на крыльце и наблюдаю, как голуби дерутся за крошки, рассыпанные Баби в палисаднике. Фруктовый лед все еще томится в колыбели моих ладоней, бумажный стаканчик размягчается от тающего мороженого. Вишневая жидкость просачивается с донышка и бежит по моим пальцами, испещряя их красными струйками. Меня тошнит.

Надо кому-то рассказать. Возможно, если я расскажу Зейде, он сам пойдет в магазин и накричит на мистера Майера, и тогда лавочник прислушается и поймет, что нельзя спускать рабочим с рук все, что они делают. Должна же быть справедливость. Я еврейка — хотя бы в собственной общине я должна быть в безопасности.

Но как мне заставить себя поговорить с Зейде? Какими словами описать случившееся? Даже думать об этом стыдно. И даже если я все ему расскажу — что, если он подумает, что каким-то образом я сама в этом виновата? Разве я не соучастница в этой истории? Не хочу видеть разочарование у него в глазах.

Ладони немеют от холодного стаканчика, и озноб расползается по рукам, плечам и груди. Я сильно дрожу, будто пытаюсь стряхнуть невидимого демона. При одной только мысли о тошнотворно сладком вишневом мороженом у меня в горле поднимается желчь. Я бросаю так и не раскрытый размокший стаканчик в металлическую мусорку. Поднимаясь в дом, я замечаю, что ступени у меня под ногами испачканы грязью, что я развела.

Шабаты в июне самые длинные, и на этой неделе я весь субботний день провожу на диване — виной тому загадочная боль в животе, от которой не помогает привычная доза антацидов Баби. Зейде не произносит авдалу до половины одиннадцатого вечера, но в одиннадцать часов на Мелаве малка [112] Так называемые «проводы царицы-Субботы», дополнительная трапеза, которую совершают уже после окончания шабата. , трапезу после шабата, к нам из самого Боро-Парка приходят Рахиль и Товье с детьми. Я принимаю пару таблеток тайленола, и боль угасает до слабой пульсации, и я присоединяюсь к родственникам в столовой, чтобы поесть болтунью и овощной салат, пока Моше ходит за кошерной пиццей на Марси-авеню, где очередь в субботнюю ночь обычно выползает на улицу.

Моше возвращается с широкой картонной коробкой в масляных пятнах, когда Зейде и Товье уже увязли в своих талмудических спорах, и после того, как я заканчиваю раскладывать пиццу детям, Зейде подзывает меня. Он хочет, чтобы я принесла из подвала бургундское — Kedem с желтой этикеткой. Я колеблюсь. Я боюсь спускаться в подвал по ночам. Я знаю, что там есть крысы, а иногда туда даже пробираются бродячие кошки и играют там с ними в смертельные игры.

— Одна я туда идти не хочу, — говорю я.

— Ладно, тогда Моше с тобой сходит. Но найди именно то, что я прошу. Моше! Сходи с Двойре в подвал и включи там свет, чтобы ей было видно. Вот ключи. — И он протягивает свою тяжелую связку с ключами от всех замков в доме.

Мы с Моше сползаем на три пролета вниз, последний из которых окутан темнотой и, кажется, паутиной. Я чувствую запах его дезодоранта — острый и сильный, хотя положено использовать те, что без отдушки. Его шаги тяжелее моих. Я дивлюсь, почему Зейде позволяет нам спускаться в подвал вдвоем. Я уверена, что правилами это запрещено, но Зейде бы никогда их не нарушил, так что, видимо, все в порядке.

Моше ковыряется в щитке, пытаясь отыскать в темноте нужный выключатель. Наконец из лампочек, торчащих между трубами в потолке, изливается слабое рыжее сияние и освещает сырой подвал. Груды хлама обретают очертания — дряхлые чемоданы, сложенные друг на друга, древняя коляска без одного колеса, старые матрасы — и в дальнем углу ящик с вином.

Даже с включенным светом видно плохо, и я достаю бутылку за бутылкой в поисках неуловимого бургундского, а Моше помочь и не пытается, только расхаживает у меня за спиной.

Кажется, я нашла нужное вино, бургундское Kedem с желтой этикеткой. Я прищуриваюсь, чтобы убедиться, что это оно, затем протягиваю бутылку Моше:

— Вот оно. Отнеси наверх. Я погашу свет и запру за нами.

Моше забирает у меня бутылку и ставит ее на пол.

— Что ты делаешь? Здесь же бетонный пол! Ты так бутылку разобьешь! Вот Зейде разозлится. — Я тянусь за бутылкой, но Моше перехватывает мои запястья. — Что… что ты делаешь? — У меня срывается голос.

Я чувствую, что он толкает меня к стене, и не сопротивляюсь — руки мои парализованы от шока. На пальце все еще висит тяжелая связка ключей. Моше так близко ко мне, дышит мне в лицо томатным соусом, его тело неожиданно кажется большим и крепким. Он сильно и больно сжимает мне запястья, и кажется, что руки мои вот-вот переломятся как прутики. И это у меня, способной поднять огромный кондиционер на целый пролет лестницы.

Я нервно хихикаю. Я изучаю его лицо, чтобы понять, что он глупую игру затеял — этот плохиш, которого вышибли из ешивы, решивший припугнуть меня в подвале. Но на лице его нет привычного шкодливого выражения. Челюсть напряжена, глаза сужены.

Я поднимаю колено, чтобы пнуть его, но он прижимает мои ноги к стене своими толстыми бедрами, придавливает меня всем своим весом. Одной ладонью он придерживает мои руки у меня над головой, а другой нащупывает молнию моего домашнего платья. Он дергает ее вниз резким движением, и я рефлекторно сгибаюсь в попытке прикрыться, в этот раз с криком:

— Перестань! Пожалуйста, перестань! Что ты делаешь? С ума соше…

Моше затыкает мне рот, и я чувствую соленый вкус его пота. Чувствую, как он толкает меня на пол — одна ладонь у меня на плече, другая на талии. Я вспоминаю про связку в своей руке и обращаю ее в дело: бью Моше ключами в таз, слепо тычу ими в него.

Острый конец ключа натыкается на мягкую складку его живота, и я вдавливаю в нее ключи и проворачиваю их. Моя кисть — единственная часть тела, которая хоть как-то может двигаться, и я изо всех сил работаю ею, даже когда слышу его ругательства у себя в ухе. Он корчится всем телом и слегка отступает, пытаясь нащупать орудие в моей руке. Я тихо рычу, резко и глубоко втыкая ключ ему в пах, и тогда он отпрыгивает от меня, с воплями хватаясь за свою промежность.