Дебора Фельдман - Неортодоксальная. Скандальное отречение от моих хасидских корней

Когда я почти готова умереть от скуки, к нам заселяется мой двоюродный брат Моше. А все потому, что его выкинули из ешивы, шепчет Баби кому-то по телефону, думая, что я уже сплю. Вечно от него проблемы, говорит она, тяжело вздыхая.

В половине шестого утра я в своей спальне слышу, как Зейде будит Моше как на строевую подготовку. «Вставай. Пора молиться. Пойдем. Вставай. Давай уже. Солнце восходит. Мы молимся с первыми лучами. Вставай. Одевайся». Он за ухо вытаскивает парня из кровати, и я слышу, как Моше слепо блуждает по комнате в поисках своих вещей, пока Зейде отдает ему команды. Моше здесь для того, чтобы выстрадать порцию дисциплины от Зейде — лучшего лекарства от непослушания. У Моше двенадцать братьев и сестер, и его родителям хватает забот и без него.

Зейде хочет устроить ему хороший шидух [107] Сватовство (др. — евр.). — посватать его, но надежды на то, что кто-то захочет замуж за восемнадцатилетнего парня, который не учится в ешиве, почти нет. На гладком лице Моше нет ни намека на бороду: то ли он что-то с ней делает, то ли еще просто не дозрел — сказать трудно. Если он как-то избавляется от волос на лице, это серьезный проступок, и меня вероятность такого безобразия приводит в сущий восторг.

Я дразню его за нехватку лицевой растительности.

— Скажи честно, — говорю я, — ты их руками выдергиваешь? Или бритвой пользуешься? А может, щипчиками?

— Заткнись, ты, мелкая стукачка, — огрызается он на меня. — Ничего ты не понимаешь. Не лезь не в свое дело.

И все равно он приходит ко мне в комнату вечерами после молитвы, перебирает мои вещи, подначивает меня. Он знает, что ему не следует общаться со мной, потому что я девочка, но Баби ему замечаний не делает, а Зейде еще в коллеле . Позже я слышу, как Зейде сурово отчитывает его за неуместное амикошонство с женским полом.

— С какой стати ты занят разговорами с девочками, — говорит Зейде тихим злым голосом, отведя Моше в сторонку, — когда должен проводить каждую свободную минуту за изучением священной Торы и в мыслях о будущем? Кому из них, скажи-ка мне, нужен такой мальчик, как ты, не способный высидеть ни шиура [108] Урок (др. — евр.). , не говоря уже о целом дне учебы?

Я поглядываю в его сторону. Моше молчит, уставившись в пол, где беспокойно топчутся его ноги, и лицо его выдает искреннюю, глубокую тоску, которая чем-то мне знакома.

Лекции с порицаниями не особенно помогают. Моше по-прежнему забрасывает свои сфорим [109] Священные книги (идиш). ради того, чтобы прийти и поболтать со мной, и я, ощущая смесь сочувствия и любопытства, ему это позволяю. Когда Баби по вечерам уходит в гости к подругам, я показываю Моше, как жарить маршмеллоу над плитой. Мы насаживаем кошерные зефирки на металлические шпажки, которые Баби использует, когда готовит шиш-кебаб, из-за чего они становятся флейшиг [110] Пища мясного происхождения (идиш). Согласно кашруту, ее нельзя смешивать с молочной. . Теперь их нельзя есть, добавляя в шоколадно-молочную смесь.

Моше учит меня телефонным розыгрышам.

— Алло? Да, это Кон Эдисон. У нас обнаружились проблемы в вашем районе, и нам надо проверить, морозит ли ваш холодильник. Морозит, да? Что ж, тогда раздевайтесь и идите морозиться рядом с ним! — Я кидаю трубку, и мы ударяемся в истерический хохот. У меня приятно болят ребра.

Однажды Моше говорит, давай наберем случайный бесплатный номер со смешным словом, типа 1-800-БАБАЙКА. Иногда нам попадаются реально действующие номера; по номеру 1-800-ТУАЛЕТЫ нам предлагают починить водопровод.

— Послушай-ка, — говорит он, а потом набирает номер 1-800-ТОЛСТУХИ и включает громкую связь. Отвечает женский голос, но мне понятно, что это автоответчик. Женщина говорит с придыханием и как-то чудно. «Толстые… жирные… сочные…» — выдыхает она, и я быстро жму на кнопку отбоя. Моше хохочет над моей реакцией, и я чувствую, что разыграли меня. Атмосфера в комнате меняется.

— Сколько тебе лет, Двойре? — спрашивает он.

— Тринадцать, а что?

— Правда? Тебе тринадцать? Не верю. Я думал, тебе семнадцать. Ты выглядишь куда старше!

— Нет. Мне тринадцать. — Я зубами снимаю со шпажки последнюю зефирку.

Моше наблюдает, как я облизываю губы, и удивленно качает головой.

— Что?

— Ничего. Просто не могу поверить, что ты еще такая мелкая.

Утром Зейде отводит меня в сторонку и спрашивает, учила ли я в школе в этом году правила йихуда [111] Уединение с мужчиной в закрытом или пустынном пространстве (др. — евр.). . Какие-то из них мы действительно учили. Я знаю, что девушке нельзя оставаться наедине с мужчиной у себя в комнате, даже если там присутствуют другие женщины. Можно быть одной в компании мужчин, если их двое или больше. Если рядом присутствует мужчина, дверь в комнату следует оставить открытой. Никаких прикосновений. Никакого пения — само собой. Но Зейде и Баби спокойно оставляют нас с Моше по вечерам вдвоем, и я все равно держу дверь открытой — как и положено. К тому же Моше мой двоюродный брат. Мы все-таки родственники. Эти правила — просто условность.

Когда Баби уходит в «Айшель» — дом престарелых, где она помогает кормить пациентов, — я выскакиваю в «Бакалею Майера» за фруктовым льдом. Вишневый или лимонный — не могу выбрать. Лимонный — кислый и свежий, вишневый — приторно-сладкий, и вкус его надолго задерживается в темно-розовых следах у меня на языке и зубах.

Пока я сомневаюсь над раздвижной крышкой морозильника, Родриго, парень-мексиканец, который работает на мистера Майера, случайно задевает меня по пути в подсобку. Проходы тут узкие, и, не успев даже задуматься, я отшатываюсь. Вишневое, решаю я, и хватаю из морозильника красную упаковку. Задвигая крышку, я чувствую чью-то руку на своей заднице. Она сдавливает мне ягодицу, но только на долю секунды, и я не уверена на все сто, что именно произошло, но, развернувшись, замечаю Родриго, который исчезает в плесневелом мраке подсобной комнаты.

Я коченею — с фруктовым льдом в руке, спиной к морозильнику — в попытке защитить свое тело. Лицо мое пылает. Унижение закипает в горле. Мексиканец! На моей же улице!

Гнев подстегивает меня — я быстро топаю к выходу, рассерженно стуча каблуками по гулкому деревянному полу. За кассой старый мистер Майер погружен в свои бухгалтерские книги, обе его руки трясутся из-за болезни Паркинсона, кончик желто-белой бороды касается потрепанных страниц учетника.

Я швыряю два четвертака на деревянный прилавок. Я не даю их кассиру напрямую: это запрещено. Мистер Майер даже не поднимает глаз. Я выжидаю миг, не в силах решить, стоит ли рассказать ему о том, что случилось, или спустить все на тормозах. Как же стыдно.