Раиса Мессер - Жизнь и книги Льва Канторовича

Больше, чем в других случаях, в этом очерке авторпроявляет себя как художник-профессионал, которомуинтересно собственно художническое кредо Араки-сан, поэтому приводится пламенный монолог японского мастера о «Великой линии». Суть его такова: «Вы видитемир красок и объемов. Мы все видим прежде всего линию». Вместе с автором очерка проходим мы по мастерской, слышим пояснения ее хозяина и видим многие егорисунки, занимающие целые страницы книги. Канторовича поразили красота и яркость красок на огромных акварелях по шелку (петух среди кукурузы, цапли, трясогузка, ласточки), свободное и смелое отношение старогохудожника к натуре и огромный труд: множество сделанных черной тушью этюдов к картинам.

Советский гость не скрывает своего интереса к принципам работыАраки, который говорит об истоках свободной широкой техники рисунка, о высоком владении ремеслом, дающем власть над материалом. Для мастера все важно: и техника рисования, и философия искусства, и сорт бумаги, и выбор кисти. Араки-сан с удовольствием показал и пояснил, как создается настоящая линия, и обосновалкаждое движение на рисунке. «Научитесь у нас, возьмите у нас наше мастерство. Это поможет вам в вашей работе». В начале очерка автор признавался, чтоне знает, как говорить с этим «восточным вельможей». Но искусство сближает людей, разговор состоялся. И Араки-санрассказал об отшельнической жизни в своем саду, средицветов. Он изучал природу как натуралист и как философ,птицы и цветы стали для него могучими символамитайн мироздания. Рафинированное искусство привелок высшим формам буддийских абстракций.

Кажется,все ясно. Но в очерке происходит новый поворот. Мудрец, философ и художник раскрывается как политик. Он тратит десятки тысяч иен, устраивая в Сиаме блестящую выставку японского искусства. Сам отбирает картины, издает каталог. И все потому, что, проводя свой агрессивный курс, Япония стремится завоевать Сиам, подчинить его экономику и культуру, сделать колонией. Замкнутый ревнитель чистого искусства оказывается связанным крепкими узами с жизнью своего класса. Но он вышетупых и надменных японских аристократов, он понимает, что «не все спокойно в японском королевстве». Из разговоров с Араки-сан автор книжки делает вывод о том, что этот большой мастер не уверен в будущем старой аристократии, которая, слившись с буржуазией, теперь опирается не на самураев, а на фашистов и полицейских. «Бросая сотни людей в тюрьму, расстреливая и отрубая головы, стараются они задержать все растущее революционное движение. Яростно борются за старую Страну Восходящего Солнца».

Молодой советский художник и начинающий писатель не мог увидеть только Японию искусства. Его рисунки начала 30-х годов показывают, как интересовался он жизнью мира, как вглядывался в будущее. Поэтому так естественно выходит он за пределы одного искусства связанного широко с жизнью страны и народа. В отли­чие от других очерков этот завершается еще рисунком на котором Араки-сан изображен во весь рост. Выражение лица другое — на нем сосредоточенность, сомнение. В этот момент он отвечает на вопрос автора о путях со­временного японского искусства, о том, какое направле­ние окажется более жизненным — классическое, тради­ционное или «европейское», подражательное: «Я не могу предвидеть, что будет с японским государством через несколько лет. Что же я могу вам сказать о будущем японского искусства...»

На смену трафаретным, вежливым фразам пришел серьезный разговор об искусстве и жизни, кризисе мысли и кризисе культуры и в конечном счете — о будущем Япо­нии, которая уже тогда начала свой горький путь, привед­ший её к жестокому поражению в войне. В очерке воз­никает портрет человека сложного, умного, большого художника уходящей культуры. И рядом с ним — достойный собеседник, делающий из услышанного серьезные выводы. От недавней прямолинейности нет и следа. Ав­тор размышляет и зовет к размышлению читателя. «И кто знает, о каких грядущих революциях он думает, говоря о судьбах японского государства и искусства». Так завер­шается портрет Араки-сан.

В книге «Пять японских художников» текст органиче­ски связан с рисунками автора и приведенными репро­дукциями. Л. Канторович комментирует, разъясняет. «Это святой. Старик нарисовал его согласно древним кано­нам». «Мне не удалось достать репродукции картины Цудо-сан «Новый парламент». Поэтому я примерно на­рисовал композицию этой вещи». «Картина японского «европейца» с выставки «ТеМеп». Араки-сан прав - "европейское"направление в японской живописи, беспомощное иподражательное, не выдерживает сравнения даже со средними произведениями «классической» школы. Я был на огромной выставке «Теi-tеn» в Уэко-парке в Токио.Из множества картин «европейской» группы я не могу назвать ни одной, стоящей выше среднего уровня». «Берег озера после дождя. Акварель по бумаге с расплывом .Выставка в Сиаме. На выставку в Сиаме Араки- са н подобраллучшие образцы старояпонской живописи». Так,опираясь на тексты очерков и дополняя их, Л. Кан­ торовичпомогал своему читателю воспринять японское искусство.

Своим наблюдениям над жизнью Японии посвятил Канторович заключительный очерк книжки — «Мне при­ ходитсяпросить прощения у японского господина в ко­ телке ив темном пальто». Здесь важен не только персо­наж очерка, но прежде всего авторские выводы о соци­ально-политической действительности страны. С первых строк очерка («Японцы отнеслись ко мне прекрасно») не без иронии пишет Канторович, что советским гостям задавали бесконечные банкеты, показывали достоприме­чательности и знакомили с великими людьми с опреде­ленной целью: доказать, как прекрасна Страна Восхо­дящего Солнца, и скрыть «другую сторону медали». Хозяева не хотели, чтобы русские увидели нищих и без­работных, чахоточных женщин и рахитичных детей, зло­вонные улицы и гигантские дымные заводы, окраины го­рода, куда «не заглядывают иностранные туристы».

Вопреки стараниям хозяев, художник все же ускольз­нул от бдительного ока своего «сопровождающего». Он интересовался не только японской живописью, поэтому смог побывать в скрываемых от туристов местах и сумел запечатлеть картины бытовые, а не только художествен­ную жизнь страны. Очерк сопровождается многими ри­сунками. Тут и портовые грузчики, и квартал бедняков, напоминавший Канторовичу о таких же улочках, где, по преданию, жил нищий худож­ник Ай-Ган, о котором говорилось в начале книги. В подписи под ри сунком, в частности, было сказа­но: «Мне показалось, что узень­кие улицы рабочих районов оста­вались такими же, как восемьсот лет назад...» На других рисун­ ках— тип рабочего из йокогамских доков, еще рабочий, рик­ша — «человек-лошадь». Правда, зарисовок из рабочих районов не­много: «Я не мог говорить с оби­тателями рабочих кварталов... Достаточно было двух слов, ска­занных русскому «большевику», чтобы моего собеседника бросили в тюрьму. Я не мог долго оста­ваться в рабочих кварталах».