Люк Бессон - Несносный ребенок. Автобиография [litres]

Пол был покрыт толстым слоем грязи, и было непонятно, что под ней. Я выплеснул на пол ведро воды и обнаружил красную пористую салтилльскую плитку, типичную для юга Франции. Я помчался покупать ведра и щетки, и мы отмыли сто пятьдесят квадратных метров плитки дочиста. Потом надраили ее мастикой, чтобы блестела.

Было два часа ночи. Я съел бы живого осла, так был голоден. Доминик отдал мне остатки печенья, которое завалялось у него в машине. В то время у нас не было мобильных, чтобы заказать куриные крылышки или пиццу.

Мы расположились в большой гостиной отеля. Нам оставалось только разрезать, сшить и повесить шторы.

К четырем утра я клевал носом и постоянно колол себе пальцы. Мне хотелось есть и спать, я шил шторы в двадцати километрах от съемочной площадки. Я на такое не подписывался. В бунтарском порыве я швырнул мою штору на пол. Доминик невозмутимо шил свою с таким видом, будто занимался этим всю жизнь.

– Ты прав. Если ты не готов на все, чтобы заниматься этим ремеслом, лучше остановиться прямо сейчас, – сказал Доминик подозрительно спокойным голосом.

А потом отчеканил:

– Это очень тяжелая работа, и не всякому дано такое вынести. Но за фильм ты не переживай: в листе ожидания значатся имена тысячи стажеров. Тебя заменят уже завтра, и никто этого не заметит. Ну а когда фильм будет готов… ты посмотришь его в кинотеатре.

Я молча замер на месте. У меня было такое чувство, будто я как придурок тщетно крутил кубик Рубика, а Доминик собрал его за пятнадцать секунд. Без усилий. Доминику было тридцать пять, мне – всего двадцать. Дорога обещала быть длинной. Я поднял свою штору и вновь принялся за шитье.

В пять утра мы повесили карнизы и занавески, и я направился в комнаты наших специалистов, чтобы позаимствовать бутисы, типичные для Прованса покрывала. В углу нам удалось установить умывальник и зеркало, подальше – старую ванну с занавеской в цветочек. Я в последний раз прошелся по полу шваброй, чтобы он сильнее блестел, и побежал к пекарю, который как раз открыл свою лавочку, чтобы купить у него первые круассаны.

Мы с Домиником устроились на террасе и роскошно позавтракали, наблюдая за восходом солнца. Я поблагодарил его за ночной урок, но он с трудом меня понял. Смирение было у него в крови. Он считал привилегией делать любимую работу.

Клод, режиссер-постановщик, приехал в семь утра. Он торопился посмотреть декорации. Мы поднялись вместе с ним на чердак и смотрели, как он открывает дверь. Солнце заполнило комнату, и плитка ослепительно сияла. Легкий ветерок играл с занавесками и шторами. Это был, возможно, самый красивый гостиничный номер в радиусе десять километров. Клод молча переступил порог. Глаза его блестели. Он был взволнован. Потом вернулся к нам и сказал:

– Я постараюсь быть на высоте.

Одной этой фразой Клод заставил улетучиться мою усталость, теперь он мог велеть мне шить ему шторы хоть до конца съемок.

Через несколько месяцев работа над фильмом завершилась, и я проник на первый показ для прессы. Он проходил в зале на улице де Понтьё, где обычно собирались журналисты. Клод был рад меня видеть и немного со мной поболтал, оставив на время своих гостей. Показ начался. Я совсем не видел самой истории: впечатления от съемок были еще слишком свежи, и мне казалось, что я листаю семейный альбом. Рядом со мной сидела старая журналистка, которая сразу же вырубилась. Никакого уважения к тысячам часов нашей работы. Во время сцены в спальне я толкнул ее локтем, чтобы она проснулась и хотя бы оценила мои шторы. Старуха кашлянула и тотчас снова заснула.

Когда фильм закончился, раздались аплодисменты. На выходе я стоял рядом с Клодом, который выслушивал впечатления каждого. Я впервые присутствовал на таком ритуале. Немного похоже на похороны, только вместо соболезнований вам говорят комплименты. От всего этого у меня остался странный привкус. Мы, как муравьи, трудились ради нашего божества, нашего произведения искусства, а люди говорили нам какие-то путаные фразы, которые можно было бы отнести к любому фильму. Мы подарили им истинное, а они нас отблагодарили фальшивым. Словно заплатили за работу фальшивой монетой. Старая журналистка подошла со своей вишенкой на торт:

– Это шедевр, Клод. Потрясающе. Так мощно, – произнесла она дрожащим голосом и со слезами на глазах.

Клод взял ее руки в свои:

– Правда? Тебе понравилось? Ты не можешь себе представить, как мне приятно, что тебе понравилось, – с чувством ответил он.

Я был ошеломлен. Эта старая мумия всю дорогу храпела, как могла она осмелиться… Мне захотелось разоблачить ее и отправить на эшафот, но я боялся ранить своего режиссера, выбить его из колеи в тот момент, когда он казался мне таким уязвимым. Пять минут я размышлял, но жажда справедливости была слишком сильна, и я не удержался.

– Ты знаешь, та журналистка, я сидел с ней рядом на показе, и она почти все время спала. – Я постарался произнести эту фразу как можно более тактично и тут же извинился за болезненную правду. Клод улыбнулся и приобнял меня за плечи.

– Я знаю, я это видел, – сказал он с озорной улыбкой.

В тот день я понял одну важную вещь. Существует божество/фильм, а еще существуют журналисты/Церковь. Бог никогда никого не убивает, но Церковь убила многих во имя Бога.

Несмотря на болезнь, Кэти вновь была беременна. Ничто не могло ее остановить. Мою третью маленькую сестренку назвали Фанни. С мальчиком и на этот раз не получилось. Возможно, поэтому отец сблизился со мной, однако его чувства все так же не находили выхода, застряли где-то между сердцем и мозгом. Я не знал, как их высвободить.

Несколько дней я провел в Риме, в огромной квартире отца, рассказывая им мою жизнь, к которой они не имели никакого отношения. Хорошей новостью было то, что мне это уже не доставляло страданий, как прежде. Мне пришлось повзрослеть.

Вернувшись в Париж, я вновь встретился с Пьером Жоливе. Пьер и Марк покончили со своим знаменитым дуэтом «Реко и Фриго» [43] « Реко и Фриго » (« Récho et Frigo ») – популярные телепередачи с участием двух клоунов, братьев Пьера и Марка Жоливе (1978). : они вышли из возраста клоунов. Пьер выпустил альбом со своими песнями, а я стал его помощником, бесплатным, конечно, но мне было плевать. То, чему он меня учил, не имело цены. В то время денег для нас не существовало. Мы питали голову и сердце и лишь иногда – желудок. Деньги не вписывались в наше уравнение. Они были бензином, который заливают в машину, а так как в то время мы передвигались пешком, вопрос о бензине перед нами не стоял.

Через несколько недель мы были в студии звукозаписи. Звукорежиссер представлял собой разновидность аутиста с телосложением будды и походил на персонажа из «Властелина колец». Его звали Дидье Лозахич по прозвищу Дидива. Пьер сочинял музыку и сотрудничал с басистом Ван ден Бошем, талантливым, но скандальным. Взгляд у него был стеклянным, как витражная мозаика. Ударника звали Джеки Буладу. Он был очень хорош, когда психовал, в остальное время еле шевелился, как в замедленном танце. Для одной песни Пьеру нужно было соло на гитаре. Лозахич был знаком с подходящим парнем, молодым, одаренным и недорогим, в ту пору сочетание двух этих качеств было необходимо, чтобы найти работу.