Мария Бутина - Тюремный дневник

– Иду я, иду, – отвечаю я, быстро снимаю шубенку и шапку-ушанку, стягиваю валеночки и бегу за сестрой в зал, к столу.

Все уже в сборе, ждут только меня, рассевшись вокруг праздничного стола. Запах мандаринов дополняет аромат разнообразных новогодних блюд. В углу просторной комнаты моргает разноцветными огоньками гирлянда на размашистой пушистой елке. Телевизор тихо поет знаменитую песню из советского кинофильма «Иван Васильевич меняет профессию»:

Дедушка переключает канал – за пять минут до боя курантов мы все внимательно слушаем поздравление президента нашей страны. И вот уже бьют часы на Спасской башне Кремля. «Пора загадывать желание», – думаю я. Много времени мне не нужно, каждый Новый год у меня только одна мечта…

– Хэппи Нью Йеар! – раздался голос надзирателя в громкоговорителе, и я, вздрогнув, вновь оказываюсь в бетонной одиночной камере номер 2Е 5 Александрийской тюрьмы.

«… Пусть все в моей семье будут здоровы, – прошептала я и, подтянув к себе замерзшие коленки, обхватила руками пятки. – Господи, больше мне ничего не нужно».

– Бутина, на выход! – приказал надзиратель, немного приоткрыв мою дверь.

От звука человеческого голоса в моей одиночной камере впервые за 33 дня я подпрыгнула. Нацепила кеды и вышла за охранником. Он проводил меня в классную комнату за углом отделения. Там, за школьной партой, в одиночестве сидела рыжеволосая мисс Спэрроу:

– Садитесь, Бутина, – она кивком указала мне на стул напротив.

Я осторожно присела на краешек, внимательно разглядывая ее лицо и пытаясь понять, чего ждать на этот раз.

– Мы рассмотрели жалобу ваших адвокатов о переводе вас на общий режим. Допустим, мы готовы ее удовлетворить, но есть одно условие.

Я молчала.

– Мы назначим вам испытательный срок в три месяца и посмотрим на ваше поведение. Но для этого вам понадобится подписать с нами контракт, – и она протянула мне листок бумаги.

В документе было несколько пунктов – условий, которые я должна была соблюдать во время моего испытательного срока, и место для двух подписей внизу – моей и тюремной администрации. В частности, мне запрещалось предпринимать любые попытки связаться с журналистами, я обязана была никому из заключенных не рассказывать о том, за что я в тюрьме, впрочем, и разговаривать с заключенными на любые темы мне было тоже запрещено. Любая попытка нарушения этих правил автоматически означала возвращение в одиночку на неопределенный срок.

– Извините, – внимательно прочитав документ, сказала я. – Насколько мне известно, может быть, я, конечно, ошибаюсь, но в Америке у каждого человека есть право разговаривать с другими людьми. Это еще называется, кажется, «свобода слова» и закреплено первой поправкой Конституции США. Этот документ фактически означает, что я отказываюсь от этого права. Верно?

Мисс Спэрроу побагровела так, что обычно белоснежная кожа ее лица слилась по цвету с ярко-рыжими волосами:

– Умничаем, Бутина?! – вскипела она. – Тогда, наверное, тебе нужно еще время на сегрегации, подумать о своем поведении, да?

– Нет-нет, мисс Спэрроу. Это так, мысли вслух. Знаете ли, за месяц одиночки прорвало. Давайте ваш документ. Только можно мне копию, пожалуйста. А то у меня адвокаты строгие. Требуют, чтобы я им все документы показывала, которые подписываю. Отвратительные ребята, знаете ль, – пожала плечами я. – Тогда я его обязательно подпишу.

Я, конечно, лукавила. Мне нужен был этот документ. Кровь из носу был нужен, чтобы, когда все закончится, показать его миру. Чтобы все-все видели, как людей шантажируют, запугивают месяцами в одиночных камерах, лишая их права даже просто разговаривать друг с другом, что уж говорить про общение с прессой. «Интересно, – думала я, – что скажут знаменитые американские правозащитники, тщательно, за щедрую плату Госдепартамента выискивающие даже самые ничтожные нарушения в российской системе правосудия. Ибо сказано в Евангелии от Луки: «Лицемер! вынь прежде бревно из твоего глаза, и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего».

– Мы подумаем, – резко сказала она. – Заберите ее обратно! – крикнула она надзирателю.

Еще через неделю меня снова привели в школьный класс. Мисс Спэрроу сообщила мне, что я получу копию документа для адвокатов.

Увидев этот документ, Альфред позеленел от злости:

– Это же незаконно! Никто не имеет права лишить человека права слова. У нас же демократия, конституция, – возмущался он.

– Альфред, я подпишу этот документ, – ответила я. – Это очень важно. А ты сохрани его, ладно? Когда я буду на свободе, мы с тобой его обязательно покажем всему миру, но нам никто не поверит, если это будет просто напечатанный текст, не скрепленный подписями сторон.

Понимая рациональность моей аргументации, он тяжело вздохнул, но разрешил мне заключить с тюрьмой «контракт», делающий меня на три месяца немым созданием.

Администрация тюрьмы свое слово сдержала. После заключения контракта меня перевели на общий режим. Я лишь изредка показывалась из своей камеры, забирала поднос с едой и уходила обратно. На любые попытки завязать со мной разговор я только извинялась и говорила, что у меня контракт. Что такое «контракт», в тюрьме знали все. Я была не первым заключенным на особых условиях. Это была стандартная практика, только условия контрактов с заключенными были разными: кому-то запрещалось громко шуметь, а в моем случае – разговаривать в принципе. Не знаю, чего больше боялась тюремная администрация – того, что информация о происходящем за бетонными стенами и железными дверями просочится наружу, или того, что все закончится новым протестом заключенных в мою защиту. Мне было разрешено разговаривать по телефону, так что это было единственное время, когда окружающие слышали мой голос.

Пару месяцев спустя на пороге моей камеры возникла молодая девушка, обнимавшая толстый синий учебник для подготовки к тесту, по которому мы с Чикитой учили математику и американскую демократию.

– Эй, – робко, чуть не плача, позвала она меня, – у меня тест через два дня. Я слышала, что ты в математике шаришь. Можешь помочь, пожалуйста?

Я посмотрела на несчастную девушку, и мое сердце зашлось от жалости к ней. «Они же опять отправят меня в одиночку. Я не могу этого сделать. Я лишусь дневного доступа к телефону и снова смогу звонить родителям только по ночам. Но если я ей откажу, она же не сдаст этот чертов тест», – думала я.