Хаим Бермант - Влиятельные семьи Англии [Как наживали состояния Коэны, Ротшильды, Голдсмиды, Монтефиоре, Сэмюэлы и Сассуны]

Монтегю родился в 1879 году вторым сыном Сэмюэла Монтегю, одним из десятерых детей. В возрасте двенадцати лет его послали учиться в Клифтон, и, будучи сыном известного ортодоксального иудея, он, естественно, жил в интернате под руководством Полака – в Еврейском доме. Там он оказался среди родственников, но все равно чувствовал себя одиноким. Преподобный Полак вспоминал его как хрупкого, застенчивого, замкнутого мальчика. Монтегю же вспоминал Клифтон с содроганием, потому что, помимо традиционных ужасов английской публичной школы, ему приходилось переносить антисемитские придирки и насмешки. «Конечно, тебе это невдомек», – сказал он матери, но он был чувствительным ребенком с заметной склонностью к паранойе. Он замечал все.

Еще его терзали головные боли. Он слал домой душераздирающие письма. Писал, как мучительно болит голова и что от этого нет лекарства. По его словам, «горе» от того, что он «так плохо заканчивает семестр», просто «невыносимо». Он просил родителей прислать ему какой-нибудь утешительный ответ.

«Пожалуйста, не беспокойтесь и не переживайте из-за меня, – написал он через несколько месяцев, – но постарайтесь поскорее приехать и навестить меня».

Похоже, ни отец, ни мать тогда не нашли для него времени. В раннем детстве его тоску по привязанности удовлетворяла гувернантка Рози, немка. Ее имя последним слетело с его губ на смертном одре.

В конце концов родители забрали его из Клифтона и отправили на учебу в Сити, в дневную школу на набережной Темзы, где он был гораздо счастливее. В 1898 году он поступил в кембриджский Тринити-колледж.

Строгая ортодоксальность его отца в детстве была сущим проклятием для него. За религиозным воспитанием Эдвина строго следили, и, когда под руководством еврейского наставника он отправился в путешествие по миру, ему пришлось прибегнуть к всяческим ухищрениям, чтобы не трудиться в Шаббат и святые праздники и везде питаться кошерно.

Ко времени поступления в Кембридж он почувствовал, что с него хватит, о чем и написал домой. Старый Монтегю напомнил ему об обязательствах перед семьей и верой, но метафизические дебаты не были его сильной стороной, и сын ответил так: «Религия – личное дело индивида… По национальности я англичанин, и мои главные интересы в Англии, но я никогда не забуду, что я еврей и сын еврея и всегда буду „хорошим евреем“ согласно моим взглядам, только мое определение хорошего еврея отличается от твоего».

Ради родных он продолжал возвращаться домой по большим праздникам и в Йом-кипур осенью и Песах весной. Семейные чувства были последним, что связывало его с иудаизмом, но и они становились все более натянутыми. Он стал приезжать реже. Его сестра Лили переживала из-за его долгого отсутствия. Хотя он ценил ее заботливость и веру в него, но писал, что «нам с ней суждено провести всю жизнь порознь, ведь она добивается сектантских целей, которые я ненавижу». Она укрепляла барьеры, которые он хотел снести.

Религия была не единственным источником конфликтов. Вопросы вызывала и его карьера. В Кембридже он выбрал курс естественных наук и не представлял себе, чем будет заниматься по окончании университета. «Если б я был рожден обладать сокровищами, – писал он, – думаю, в идеале я хотел бы владеть землей, управлять ею, самому возделывать и представлять округу в парламенте». Но, невзирая на наличие или отсутствие богатств, он таки решил заняться парламентской карьерой.

С точки зрения старика Монтегю, парламент был побочным занятием для человека, у которого есть и другие, важные обязанности. У мужчины должна быть настоящая карьера, и он уговаривал сына пойти в медицину, к которой у того не было ни интереса, ни способностей. В конце концов они достигли компромисса: Эдвин согласился выучиться на юриста, окончив свой естественно-научный курс, а отец продолжил тем временем оплачивать его расходы. Вернувшись из Кембриджа, он получил ежегодное содержание в 500 фунтов, в те дни значительную сумму, но юноша находил ее недостаточной и горько жаловался: «Ах, дорогая матушка, вы понятия не имеете, как мне горько живется. Вы и мои братья и сестры всегда имели возможность жить в своем доме, ни в чем не нуждаясь. Я же так ужасно одинок, неделю за неделей не вижу ни друзей, ни родных и не разговариваю ни о чем, кроме политики. Работа меня бесконечно удовлетворяет, и мне нравится моя жизнь, но мне так ужасно, так безумно одиноко, а проблемы с деньгами доводят меня до исступления».

Эдвин был склонен чересчур предаваться жалости к себе: семейный дом в Кенсингтон-Пэлис-Гарденс был открыт для него, как и для всех остальных родных, и, как бы ни упрашивали его мать и сестры, он предпочитал там не появляться. Да и свою отчужденность от семьи он не мог считать особой бедой, так как он всегда сохранял дистанцию по собственному желанию. Однако неверно было бы думать, что это типичное жалобное письмо из тех, которые сыновья на мели посылают богатым отцам. У него был неуравновешенный характер. То он на вершине мира, счастливый и ликующий, то через миг тонет в черной бездне отчаяния; и в такие моменты он обычно писал слезливые послания матери.

И вдруг он очутился в парламенте. Либералы выдвинули его своим кандидатом от Западного Кембриджшира, и ему предстояло делать первые шаги в округе, издавна прикормленном партией тори, но в 1906 году случился триумф либералов, и он, слегка недоумевая, обнаружил себя под сводчатым потолком Вестминстерского дворца, и член парламента Асквит, который стал канцлером казначейства, сразу же предложил ему место своего личного парламентского секретаря. Эдвину было всего двадцать семь, а он уже вступил на политическую лестницу.

Новые обязанности вовлекали его в новые расходы, и в то же время он позволил себе забросить учебу на юриста. Отец обвинял его в том, что он бесчестно нарушил обещание и избегает родных, но все же скрепя сердце увеличил его содержание. Мать тоже нерешительно напоминала сыну о его проступках, что часто повергало Эдвина в депрессию. Он писал ей, говорил, что слишком большой трус, чтобы все бросить и уехать из дома. Признавал, что они любят друг друга, но сетовал, что она по своему характеру просто не способна не придираться к нему в письмах и что отец, кого он любит и кем восхищается, кому он благодарен за все деньги, мог бы все-таки «подмазать колеса, проявив чуть больше доброты».

В 1908 году помолвка младшего брата Джеральда с Флоренс Кастелло, жизнерадостной дочерью состоятельного биржевика, привела его в еще большее уныние: «Вот Джеральд, партнер и сын моего отца, пользующийся доверием, богатый, здоровый и счастливо устроенный в жизни. А вот я, не имеющий доверия, часто осуждаемый и едва терпимый, бедный, несчастный, нездоровый и неустроенный».