Евгений Матонин - Сидней Рейли: Жизнь и приключения английского шпиона из Одессы

Что же касается самого Савинкова, то после приговора он оставался во Внутренней тюрьме ОГПУ на Лубянке. Условия его были весьма комфортные: большая камера, обставленная мягкой мебелью, картины на стенах, регулярные свидания с Любовью Дикгоф-Деренталь, прогулки в парке «Сокольники», обеды из ресторана отеля «Савой», поездки в театр.

В феврале 1925 года группе иностранных журналистов устроили экскурсию во Внутренней тюрьме и, так сказать, напоследок продемонстрировали Савинкова. Бывший террорист любезно поговорил с гостями по-французски. «Почему вы вернулись в Россию?» — спросили его. «Я предпочитаю сидеть в тюрьме “чрезвычайки”, нежели бегать по мостовым в Западной Европе», — ответил он. «А те ужасы, в которых обвиняют Лубянку — это правда?» — задали ему еще один вопрос. Савинков замялся: «Что касается меня, это неточно…» Тут гостям дали знак, что пора уходить.

Прочитав в газетах описание «экскурсии», Рейли написал Бурцеву из Нью-Йорка: «Посылаю Вам последние вырезки. Обращаю Ваше внимание в особенности на вырезку о посещении корреспондентами Лубянки и их свидания с Савинковым. Вот подлец!»

Савинков в тюрьме часто вспоминал своих старых знакомых, в том числе и Сиднея Рейли. Он очень переживал, что многие из них теперь «клевещут» на него.

«С[иднею] [Георгиевичу] я еще нахожу оправдание: он в России и русских понять не может», — писал Савинков своей сестре Вере Мягковой 4 января 1925 года.

В дневнике он записывает: «Клевета меня трогает только, если она исходит от близких людей (напр. С[иднея] [Георгиевича]» (10 апреля); «А теперь клевещут, даже С[идней] [Георгиевич]» (28 апреля).

Савинков писал заметки, рассказы и, самое главное, — письма. В этом ему нисколько не препятствовали, скорее, наоборот. Можно предположить, что письма Савинкова были частью его соглашения с ОГПУ, хотя прямых доказательств подобной сделки у нас нет. Он отправил немало писем за границу — своей сестре, своему сыну, своим недавним соратникам и видным представителям эмиграции. Все писания имели большое пропагандистское значение. Савинков уверял, что искренне понял, что бороться с советской властью — значит бороться с самим народом. А за народ он сам многие годы рисковал жизнью, да и эмигранты тоже ссылались на интересы народа в своей борьбе.

Бурцева он уговаривал: «Вы мне сказали в Париже, что готовы ехать в Россию, даже рискуя тюрьмой. Я предлагаю Вам следующее: приезжайте в Россию посмотреть своими глазами и, посмотрев, решите вопрос, кто из нас прав. Вам, революционеру и человеку большой честности, Бурцеву, я доверяю вполне.

Большевики Вас не арестуют и дадут Вам возможность вернуться за границу, когда Вы того пожелаете. В этом меня заверил Менжинский…

Вы можете получить свой паспорт в любой советской миссии. Если уже Вы этого не хотите, то телеграфируйте заранее, на какой пограничный пункт Вы приедете. В этом случае будет отдано распоряжение о пропуске Вас через границу на основании любого удостоверения Вашей личности». Бурцев на эти посулы не клюнул, зато переслал письмо в Нью-Йорк Рейли. 3 ноября 1924 года Рейли ответил: «Спасибо за присылку письма Савинкова. Возмутительно, но стоит ли отвечать ему? Ведь втянуть Вас в полемику — это как раз то, чего ему хочется. Зачем доставлять ему это удовлетворение? Пусть варится в собственном соку. Он добился того, чего так страстно желал: послужить “русскому народу”, признав большевистскую сволочь, — ну и отлично! Чего же ему еще надо? Зачем он нас беспокоит? Хочется крикнуть ему “П-пшел вон!”, да еще что-то прибавить».

Бурцев так и сделал — отвечать на письма Савинкова он не стал. А Савинков все писал и писал. Отправил он письмо и Рейли — оно датировано 7 октября 1924 года. Трудно сказать, на что именно он рассчитывал, но это было, пожалуй, самое большое и пространное письмо, написанное им на Лубянке:

«Дорогой друг Сидней Георгиевич!

Я получил возможность написать Вам и рад этому… Вы один из тех немногих людей, которых я не только люблю, но и мнением которых дорожу. Поэтому позвольте рассказать Вам все, как было…

Истина заключается в следующем. При аресте (арестован я был в Минске, немедленно по переходе границы) и потом на допросах для меня выяснилось: 1) А[ндрей] П[авлович] [Мухин, он же Федоров, сотрудник ОГПУ. — Е. М.] — член РКП, Фомичев — мерзавец, С. Э. [Павловский] давно работает вместе с большевиками, и что никакой организации нет и в помине, 2) что действовавшие отряды “савинковцев” не только не были поддержаны населением, но были им ненавидимы, ибо грабили, убивали и жгли за редчайшими исключениями.

И то и другое меня потрясло.

Истина заключается в следующем. Уже в 1923 г. я пришел к убеждению, что бороться с большевиками нельзя, а может быть и не нужно. Нельзя, ибо все мы (и эсеры, и меньшевики, и кадеты, и “савинковцы”, и прочие) разгромлены окончательно. Не нужно, ибо если все мы разгромлены, то это значит, что русский народ не с нами, а с Советской властью. Я об этом с Вами не говорил. Не говорил и ни с кем, кроме Л[юбови] Е[фимовны Дикгоф-Деренталь], да немного с покойной матерью, которая, помню, назвала меня “коммунистом”. Не говорил я не потому, что не было мужества признаться в своем поражении, а потому, что признаться в нем для меня не означало бы просто отойти в сторону, уехать на Средиземное море и, как чиновник в отставке, доживать свои дни, а означало бы признание советской власти… Ну, а на это тогда я решиться не мог… Скажу Вам: если бы не приехали А. П. [Мухин] и Фомичев, я, вероятно, к осени 1923 г. заговорил бы с Вами, и не только с Вами одним, о своей и нашей общей ошибке. Но приехали “друзья из Москвы”…

“Друзья из Москвы” открыли новые перспективы. Этим перспективам я верил мало, как мало верил им лично (кроме С. Э. [Павловского]) — вы это знаете. Но как же я мог заговорить о прекращении борьбы, если было хоть 20 % за то, что они не вводят меня в заблуждение. Мне стало казаться, что мой пессимизм продиктован усталостью. И я решил поехать в Россию.

Зачем? Если организация действительно существует, существует не на иностранные деньги и не при поддержке нас, эмигрантов, а самостоятельно, черпая силы от крестьян и рабочих, то должен прийти к ней на помощь, т. е. должен продолжать бороться с большевиками всеми средствами, не исключая террора. Но если “друзья из Москвы” обманули, если в России ничего нет, то… Сделайте вывод сами.

Не только обманули “друзья из Москвы”, но и прошлые — Короткевичи и Павловские — оказались гнилыми.

Передо мной встал вопрос. Встал он не в гостинице “Савой”, а на Лубянке, накануне процесса. Что мне делать? Замкнуться в молчании и молчанием своим снова звать на борьбу, в моих глазах уже бесполезную, то есть неправедную, ибо народ не с нами, а против нас, либо иметь мужество сознаться в своей ошибке и признать Советскую власть. Говорю “мужество”, ибо мне стало страшно, что меня закидают грязью. Не эмигранты, конечно, а Вера Викторовна, вы и Дмитрий Владимирович [Философов], единственные мне близкие люди…