Юлий Марголин - Путешествие в страну зэ-ка (Полныӣ текст)

Структура лагерного общества, его расчленение по производственному признаку, представляется следующим образом:

Во-первых: основная рабочая серая масса, поделенная на "бригады". Во-вторых: "лагобслуга" не занятая на производстве, - комендатура, бухгалтерия, кухня, санчасть, техническая и культурно-воспитательная часть. В третьих: администрация из заключенных, распоряжающаяся работой и бытовыми условиями лагерной массы. В четвертых: "вольные", т. е. военизированная охрана, политический надзор и верхушка администрации из не-заключенных (часто бывших заключенных). С принадлежностью к одной из этих групп связаны различия в материальном положении и общественная позиция лагерного человека, и поскольку это четвертое деление не произвольно и случайно, а лежит в основании функционирования лагерного общества, можно их называть "классами", своеобразным отражением классового строения всего советского общества.

Интеллигенты, т. е. люди по своему образованию и типу выделяющиеся из общей массы заключенных, концентрируются, главным образом, в бараках АТП (административно-технического персонала), в санчасти, обслуге, но можно их встретить так же на общих работах и среди инвалидов, составлявших, в мое время, непременную принадлежность каждого советского лагеря. По отношению к ним, насколько возможно без ущерба для производства, но часто и в ущерб производству, власть применяет принцип "ротации", т. е. не допускает, чтобы люди слишком долго оставались в той же функции и в том же лагере, чтобы они закрепились и привыкли к своему месту и окружению.

Быть интеллигентом в лагере отнюдь не составляет преимущества и так же мало дает права на то, чтобы быть причисленным к "правящему слою", как и на воле. Интеллигенты не управляют лагерным царством, как они не управляют и советским государством. В лагере существует специфическое недоверие властей к "образованным". - "Сколько языков знаешь?", - спрашивали иностранцев советские заключенные и по дружбе советовали: - "лучше не признавайся, а то за каждый язык лишний год набавят".

Недоверие лагерной власти к интеллигенции заложено глубоко в самой сущности советской системы. Мне вспоминается сцена "чистки" в гор. Екатеринославе (еще до переименования в Днепропетровск), свидетелем которой я был юношей, в 1921 году. Во время публичной проверки членов партии они рассказывали свои биографии и отвечали на вопросы из толпы. Двери были открыты, и каждый с улицы мог войти, слушать и ставить вопросы. Вошел и я. Отчитывался редактор областной газеты, бывший меньшевик, перешедший к большевикам. Это был блестящий оратор, без затруднения и с авторитетом отвечавший на все задаваемые вопросы. Он, казалось, был выше всех сомнений, но когда, наконец, он вышел за двери, председатель трибунала, производившего чистку, партийный функционер, подчеркнуто-пролетарского вида, обратился к аудитории и, покачивая с сомнением головой, сказал: "слишком уж он хорошо говорит!".

Слишком хорошо говорить, как и слишком самостоятельно мыслить, не было достоинством в рабоче-крестьянской среде первых лет революции. Также и в лагерном обществе, основанном на выполнении и перевыполнении "плана", лучше интеллигенту не выделяться и не обращать на себя внимания начальства, которое ценит усердие в работе, "высокие показатели" и коллективные добродетели, но не лишние знания и, в особенности, не критический ум интеллигента.

Лагерная система легко подчиняет себе людей из деревни, и из городских низов, неотразимо, хотя и не сразу, влияет на людей, бессознательно ищущих твердого руководства в жизни, - но интеллигенты в лагере являются наименее податливым материалом. "Культурно-воспитательные" и политические хозяева лагерей относятся к ним с настороженной опаской. Интеллигентам, как правило, не поручалось в мое время функций по культурному обслуживанию, даже такому безобидному, как чтение вслух по баракам газет, выдаваемых культурно-воспитательной частью. Следили за находившимися в их распоряжении книгами, за их разговорами и перепиской. Изолируя за колючей проволокой интеллигенцию, власть рассчитывает не столько на ее "перевоспитание", как на ее обезврежение и уничтожение ее "вредного" влияния на воле.

В окружающей его серой массе заключенных интеллигент может рассчитывать на признание только в том случае, если найдет с ней общий язык, т. е. постарается, прежде всего, быть как все и работать как все, не отставая от окружающих. Они не станут его товарищами; он должен думать о том, чтобы стать их товарищем; тяжесть приспособления падает на него. Горе беспомощным, неумелым, кабинетным людям. В бригадах, которые во время войны составлялись из "западников" (поляков и евреев из оккупированных областей Польши) случалось еще на первых порах, что писатель, педагог с именем или священник брался под особое - покровительство членами бригады: ему оказывали особое внимание, не гнали и не погоняли на работе и в конце дня приписывали ему незаслуженные проценты при рубке леса и других тяжелых работах. Такое отношение в советских бригадах невозможно, ибо там "интеллигенция" не вызывает к себе ни уважения, ни симпатии. Ценится хороший работник, прораб, техник, врач. Ценится всякое умение - но не ценятся и не вызывают уважения образованность, мнения, идеи.

Ошибкой было бы считать, что массовый лагерник, лишенный свободы советской властью, тем самым находится в состоянии конфликта с советским обществом вообще. Всякий идейный нон конформизм в этой среде, исполненной сознания своей массовости и стихийности, вызывает насмешливость и недоверие. Советский человек относится без уважения к идеям и всякого рода индивидуальным "кредо", к вере, не поддержанной государственным авторитетом, но не большим уважением пользуется и официальная доктрина. Причину такого отношения надо видеть, с одной стороны, в очевидном для него бессилии всякой не-советской идеологии повлиять на ход вещей в окружающей его действительности, а с другой - в не менее очевидной "инструментальности" и мнимости также и советской идеологии. Не надо быть интеллигентом, чтобы мыслить согласно указаниям партии. Интеллигент, притязающий на внутреннюю независимость, вызывает иронию и кажется чудаком. Советское общество далеко от либерализма, который в дореволюционной России не успел сложиться в сколько-нибудь значительную общественную силу, а в советских условиях отцвел, не успев расцвести. Любопытство в лагере возбуждает религиозный сектант или верующий, так же как чужак из-за границы, открыто подчеркивающий свою не-советскость; это любопытство, если речь идет о людях с сильной индивидуальностью, может сопровождаться и сочувствием и уважением. Но дистанция сохраняется, и эти люди не могут рассчитывать на то, чтобы создать в лагере свой круг. В лагере, где личный состав беспрерывно течет, любые отношения, основанные на личном общении людей, без труда ликвидируются начальством, рассылающим неудобных ему или беспокойных людей по разным лагпунктам.