Вадим Абдрашитов - Портрет поздней империи. Андрей Битов

Во-первых, он был неизменно доброжелателен. Другой питерский гений, Дмитрий Сергеевич Лихачев, когда-то сказал мне, что интеллигент — это человек, который каждым своим словом, каждым своим поступком имеет в виду находящихся рядом людей. Битов был таким интеллигентом.

И во-вторых, он любил говорить парадоксально. Иногда мне кажется, что по-другому просто не умел. Парадоксально говорил потому, что так мыслил. И жил. Ведь это он вместе с Резо Габриадзе придумал поставить памятник зайцу, который перебежал дорогу Пушкину, когда тот ехал к декабристам, и тем самым продлил жизнь великому поэту.

Битов был человеком, для которого литература и жизнь являлись синонимами. Он говорил, мыслил и жил как писатель.

Своей интонацией, своей философией жизни он как бы «вакцинировал» несколько поколений российских читателей-интеллигентов.

Битов был писателем для интеллигенции, то есть он изначально писал для тех, кого мало. Но его книги участвовали в формировании людей.

Может быть, это и называется служение?

© Ю. Медведева

Впервые мне довелось пообщаться с Андреем Битовым на книжной ярмарке в Хельсинки в 2015 году. Общение, правда, вышло весьма коротким. Мы с писателями Евгением Антиповым и Алексеем Ахматовым приехали на ярмарку самотеком и пытались проникнуть в гостиницу, где размещались наши друзья, более привилегированные и официально званые авторы. Друзья не брали трубку; жили они на седьмом этаже, а лифт соглашался ехать, только если к панели управления прикладывалась карточка гостя. Мы болтались возле входа в гостиницу, пока Антипов не заметил Битова, притулившегося с сигаретой на скамеечке: «Андрей Георгиевич, и вы тут? Ну как вам ярмарка?» — «Народа очень много», — откликнулся Битов и стал охотно рассказывать, кто приехал и на чьих выступлениях он успел побывать. Манера его разговора — рассудочная, с короткими и неслучайными паузами, со взглядом, то погруженным в себя, то выстреливающим в собеседника, с хрипловатым выразительным голосом — заворожила меня с первой же минуты. Слова, которые он извлекал из себя (иногда — выкидывал), были весомыми, обладали энергией; он словно выискивал их в каком-то шаре, который внимательно осматривал изнутри; шар казался бездонным и притягивал.

Затем он пригубил с нами коньяк из фляжки и помог подняться на седьмой этаж и найти друзей. Ни в малейшем его слове или жесте не проскальзывало ни капли снобизма. Представить себе, что этот человек говорит о себе «я великий русский писатель», как иногда слышишь от какого-нибудь, пусть и значимого, деятеля, было невозможно.

Так я попала под обаяние Битова и искала возможность взять у него интервью. Через пару лет я занялась историей альманаха «Молодой Ленинград», в котором дебютировал Андрей Георгиевич. Уже был повод встретиться. А кроме того, альманах «Молодой Петербург», считающий себя преемником советского издания, ежегодно проводил свою премию. Там, в числе прочих, была номинация «Легенда», которая как раз подошла бы зачинателю российского постмодернизма. Я поговорила с устроителями премии и набрала его номер. «Ну куда мне еще премию, — ответил Битов. — Однако если наградят Киру Михайловну Успенскую, моего любимого редактора, которая работала в „Молодом Ленинграде“ и в издательстве „Советский писатель“, обещаю приехать на мероприятие».

Кире Михайловне было под девяносто, она едва передвигалась, но фонтанировала энергией. У нее в гостях я часа четыре слушала увлекательнейшие истории из жизни советских писателей. Увы, перед публикацией она провела жесточайшую цензуру, разрешив взять для печати лишь крохотную часть рассказов.

Я с нетерпением ждала церемонии награждения. За месяц позвонила Андрею Георгиевичу: «Приедете?» — «Непременно», — подтвердил он. За пару дней набрала опять: «Так мы вас ждем?» — «Конечно, — сказал Битов. — Напомните только адрес. Большая Никитская, а дом?» — «Что вы, — похолодело у меня внутри. — Звенигородская, 22. Это Петербург!» — «Вот как? — удивился Битов. — Я был уверен, что все проходит в Москве!» — «Но в Москву мы точно не довезем Киру Михайловну», — запаниковала я. «Хорошо, я приеду. Но только, пожалуйста, пришлите мне человека, который поможет добраться до вокзала».

Я стала срочно заказывать билеты и трясти друзей, которые смогли бы подвезти Битова. Как назло, все были заняты, но в последний момент человек нашелся. Я выдохнула, но, как оказалось, преждевременно. Хотя, вроде бы, что могло случиться? Битов в Москве живет рядом с Ленинградским вокзалом, а в Петербурге — рядом с Московским. Там его отправляет надежный товарищ, тут — встречает семья. Тем более, что знакомый добрался к Андрею Георгиевичу часа за полтора до отхода поезда.

Однако наступила полночь, а я не могла дозвониться ни до Битова, ни до знакомого. Паника рисовала жуткие картины — сердечный приступ, авария по дороге… Наконец получаю эсэмэс: «Опоздали на поезд». Оказалось, что знакомый, попав в гости к известному прозаику (да еще прихватив с собой друга), погрузился с ним в увлекательную беседу, — я совершенно забыла, как общение с Битовым затягивает. В итоге поезд помахал хвостиком, а в кассу выстроилась огромная очередь… И уже глубокой ночью Битов чудом уезжает, только прибывает теперь на Ладожский вокзал, который расположен очень далеко от его дома.

Не доверяя больше такси и знакомым, за ним отправился лично организатор премии. «Столько людей мной занимается, а что в итоге? — сказал ему Битов. — Я у вас как дитя у семи нянек…»

Он все-таки попал на церемонию. Обнимал Киру Михайловну (они не виделись лет тридцать) и осторожно вместе с ней поднимался на второй этаж в фуршетный зал. Это был его первый (и, как оказалось, единственный) визит в Дом писателя (относительно новый, выделенный при Матвиенко литераторам дворовый флигель с низенькими потолками и блестящим, кафельным, словно в общественном туалете, полом). Оглядел его печально: «Да, это не тот дворец, что был на Воинова…» Потом мы еще несколько раз созванивались; он вспоминал о детстве, о блокаде. Не доверяя иногда своей памяти: «Ехали по замерзшей Ладоге, началась бомбежка, и машина рядом с нами ушла под лед… Бомбежка была — точно, а вот машина, погрузившаяся в воду, — не уверен; может быть, в моей голове на реальные события наложились кадры из документальных фильмов, которые я смотрел позже…»

О своем литературном дебюте тоже рассказал, приятно удивившись тому, что альманах, в котором он начал публиковаться, его ровесник («Молодой Ленинград» появился на свет в 1937 году): «Первый рассказ у меня был напечатан в „Смене“, но об этом говорить не буду. Все-таки я считаю, что мой настоящий литературный дебют состоялся в „Молодом Ленинграде“. В 1960-м я подготовил для альманаха три рассказа — „Фиг“, „Иностранный язык“ и „Бабушкина пиала“ — и уехал в экспедицию, в Среднюю Азию. В это же время редактор „Советского писателя“ Кира Михайловна Успенская тоже ушла в отпуск. И редактуру взял на себя совершенно другой, неизвестный мне человек. Когда я вернулся из экспедиции, то держал первую верстку в руках. Я помню это чувство: запах типографской краски и неуверенное волнение. Но когда я прочитал свои тексты, то заплакал. Велась очередная кампания по очистке русского языка от грубых выражений, и редактор произвел ее по полной. В рассказе „Фиг“ фраза „здесь чем-то воняет“ была заменена на „здесь пахнет щами“; „красивая ты, баба, но дура“ на „красивая ты, Маша, но неумна“, и так далее. Все это возмутительно ломало язык и стиль даже на том скромном уровне, на котором были написаны рассказы. Вот тогда, я помню, было все одновременно: и радость, и скорбь.