Евгений Карпов - Повести. Рассказы

— Как знаете… Не желаете же вы нам худа? Раз любим, значит, до гроба нам быть вместе. Никто и ничто нас не разлучит. Так я говорю, Оля?

Девушка согласно кивнула головой.

— Видите? Она думает так же. Давайте ваше согласие и…

Родители молчали.

Тогда Георгий взял Ольгу за руку и увел из дома.

— Прямо-таки увел, — говорит Ольга Софроновна, — не соглашалась я идти с ним, а шла.

— Значит, любили его.

— Может быть, может быть. С папой и мамой он потом примирился и подружился, а мне… испортил мне Георгий все.

— Что испортил? — растерялся я.

— Все испортил. Я ведь так и не училась.

— Почему?

— Война началась.

Я облегченно вздохнул, а то ведь получалось…

— Не Георгий же Федорович виноват, что началась война. Если бы не было войны, вы бы наверняка учились с ним в институте.

— Наверно. Но не пришлось нам ни учиться, ни Невинномысский канал достроить.

— Выходит, жалеете вы, что вышли замуж за Георгия Федоровича?

— Что вы! Больше тридцати лет прожили, дай бог другим прожить в таком согласии и в такой дружбе, как мы с Георгием Федоровичем. Детям моим жить бы так… Только не получилось, как мечталось, как хотелось. Георгий-то достиг своего, хотя и не кончал института. А я вот…

— Зря, вот уж зря вы это говорите. Вырастить пятерых сыновей, дочь, дать им образование, воспитать хорошими людьми — дело большое, трудное и очень важное. Воспитать человека добрым, честным и красивым духовно — дело не менее сложное и трудное, чем построить оросительный канал. Тут уж вы меня не переубедите… С работы вы когда ушли? Как только родился первенец?

— Нет, что вы! Я все время работала, на всех стройках работала вместе с Георгием Федоровичем.

— А ребята воспитывались в детских садах?

— Нет. Не отдавала в детские сады. Свекровь-то все время жила с нами. Матрена Семеновна до самой смерти возилась с детьми. Объездила с нами все стройки. Что это была за женщина! Удивительный человек… Знаете, тещам да свекровям в сказках и анекдотах достается больше всех — всегда они сварливые, недобрые. И, честно говоря, когда Матрена Семеновна переезжала к нам жить, я очень боялась, что не уживемся мы с нею, что пойдут у нас в семье разные неурядицы. Но пришла худенькая, пожилая женщина, и я не заметила никаких перемен в нашей семье. Плохих перемен. Она жила так, словно бы ее и вовсе не было в нашем доме. Не знаю, как вам объяснить, это понять нужно… Вот если человек делает тебе зло, ты весь как-то ощетиниваешься, становишься весь напряженным и нет тебе покоя. Ты запоминаешь всякий, даже самый мелкий укол того человека и, кажется, не забудешь его во всю жизнь… А если человек делает тебе добро, ты очень быстро привыкаешь к этому и воспринимаешь все как должное. Даже не думаешь над тем, что ты обязан как-то платить за это добро. Так вот и у меня с Матреной Семеновной было. Пришла она к нам в дом, прожила много лет, и, лишь когда умерла, я вдруг поняла, какой огромный груз она несла на своих плечах. Ребят-то, можно сказать, целый отряд, а я даже не знала, что такое стирка, штопка. Накормить, напоить каждого, каждого унять в его капризах. Спать, уложить, ночью за ними присмотреть. Конечно, и я, и Георгий не стояли в стороне, делали по дому все, что нужно, но ведь мы еще и работали. Случалось, уезжали на недели в командировки… Удивительная была наша Матрена Семеновна. И если бы вы знали, как мне было горько, что я поздно это поняла. Нет, мы не ссорились с нею никогда, очень дружно и душевно жили, мне не в чем винить себя — просто больно за то, что я не успела, не смогла ей сказать всех самых лучших слов, не смогла…

— Она любила детей?

— Да!

— А они ее?

— Очень. Если бабушка, случалось, уедет к своему младшему сыну в гости, так ребята изведутся, измаются, пока она не вернется домой.

Мы сидели с Ольгой Софроновной в беседке. Солнце уже клонилось к вечеру. Над осенними цветами порхали бабочки. В такое позднее осеннее время бабочки? Я их только сейчас заметил. Ведь мы привыкли их видеть обычно весной.

Многое, очень многое мы не замечаем в своей жизни.

Я вздохнул и сказал:

— Хотите, Ольга Софроновна, я сейчас взмахну волшебной палочкой, и все повернем обратно — не пойдете вы замуж за Бормотова, не будете работать на строительстве каналов, а станете знаменитой артисткой? Хотите?

— Что вы! А как же мои ребята? Их не будет? И Жору я никогда не увижу?.. Нет, пусть все будет, как было.

Пусть.

Георгий Федорович пришел домой какой-то тяжелый, похоже, от болезни и усталости.

В коридоре, не нагибаясь, снял туфли, нащупал в углу теплые шлепанцы, сунул в них ноги и направился в спальню к ребятишкам.

Громоздкий, он бесшумно двигался по ковровой дорожке. Его фигура отражалась в зеркале, в створках полированного шкафа, в стекле хельги. Разламывалась, дробилась и, может быть, поэтому казалась мне легкой, неуловимо скользящей по комнате.

В спальне он остановился у широкой кровати, на которой, привольно разбросавшись, спали дети.

Я видел, как усталое лицо Георгия Федоровича размягчалось в улыбке, когда он смотрел на внучат. Мне никогда не доводилось видеть его вот таким нежным, умиленным.

Смотрел я на него и понимал, что, вырастив шестерых детей, он был не просто уверенным в своих силах отцом семейства, любящим, нежным, но теперь — таким же заботливым дедом.

Раньше у меня возникал вопрос, на который не находилось вразумительного ответа: каким образом Георгию Федоровичу удалось, отдавая все свои силы работе, вырастить, хорошо воспитать своих сыновей и дочь? Сейчас я понял: Бормотов — заботливый глава своего дома, своей семьи. Глава, хозяин и неустанный работник.

Вышел Георгий Федорович из спальни, увидел меня, узнал, что я уже давно в его доме, и досадливо покачал головой:

— Чего же вы не позвонили мне в контору?

— А мне здесь было хорошо и интересно.

— Вон как! Смотри, жена, — пошутил, — ты знаешь, я ревнивый.

— Знаю, что ты не только ревнивый, но и безалаберный. С температурой пошел на работу, не обедал…

— Ужинать и вовсе не приду, потому что сейчас уеду в Курсавку, несмотря ни на какую температуру, — в тон Ольге Софроновне с улыбкой сказал Георгий Федорович.

Потом посерьезнел, попросил:

— Пожалуйста, собери чего-нибудь поесть, а то я, правда, тороплюсь.

И пока Ольга Софроновна собирала на стол запоздалый обед, Бормотов оправдывался:

— Упрекает Оля — больной ушел. А я не могу иначе. Некогда мне. У тех, которые помоложе, есть время, а у меня его осталось совсем мало, вот и тороплюсь ухватить побольше… Шучу, да уж очень много правды в этой горькой шутке. Как вспомню, что годики совсем подпирают, все ближе к пенсии, так душа холодом заходится.