Евгений Карпов - Повести. Рассказы

А сколько накрутим завтра, послезавтра?

Длинные-длинные километры.

Дороги.

Пыль да ухабы, дожди да метели.

Сколько вас будет под колесами, под неустанными ногами строителей, прежде чем кубанская вода добежит до Каспия, оживив по пути мертвые земли?

Неловко переваливаясь с боку на бок, как неуклюжая утка, наша машина пробралась по разбитой дороге из выемки наверх. Вернее, не по разбитой и не по дороге — просто здесь ездят самосвалы и скреперы, возят землю. Им-то эти ухабы, эти глубокие колеи нипочем, обычное дело.

Выскочили мы наверх, и Георгий Федорович тронул за плечо Ивана Владимировича: мол, придержи машину.

Мы вышли.

Перед нами лежала степь, рассеченная, словно бы глубокой раной, оврагом. А внизу, где овраг растекался в долину, земля уже разрыта людьми — не стихией.

— Видите, — сказал Георгий Федорович, — вот там должна быть построена водоотводная труба. Ливневая труба. Пока ее не сделают, мы не можем начинать работы на двухмиллионнотонной насыпи. Вот здесь она проляжет, вот здесь по ней пойдет магистральный канал второй очереди… Видите, сколько тут еще работы. А в ноябре будущего года канал должен быть готов. Должен.

Белопенными волнами перекатывался ковыль по косогору.

Ковыльные степи.

Смотрел я на ковыль, в мглистую даль и вдруг ощутил древность этой земли. Глубокую, дремучую древность. Мне показалось, что немного напрячься, и я увижу длинногривых коней под лихими аланами или скифами, услышу свист стрел и звон мечей…

Сощурившись в улыбке, Георгий Федорович сказал, словно прочитал мои мысли:

— Пройдет время, и о нас люди будут вспоминать, как мы сейчас вспоминаем скифов… Скифы оставили после себя курганы, а мы оставим каналы, водохранилища. Да. Заводи, Ваня, нам пора.

По накатанной проселочной дороге ехалось мягко и покойно.

Дремалось. Думалось.

Бывает иногда такое состояние — отключаешься от реальности, дремлешь и в то же время думаешь, перебираешь что-нибудь в памяти.

…Встретился я как-то со своим давним товарищем. Лет десять с ним не виделись. Обрадовались встрече, решили вместе поужинать. Разговорились. Вспомнили свое босоногое детство, голод и стужу, первые мозоли на почти детских руках.

Теперь мы уже давным-давно живем уютно и сытно, порой нам даже не верится, что где-то кто-то голоден, кому-то холодно. Жизнь моему товарищу удалась: и деньги есть, и почетом не обойден, и любовью не обижен.

— С детьми только не повезло, — сказал он, — уж так не повезло. Старшего, хоть с боем, но все-таки воткнул в институт, тянет помаленьку. А с младшим — беда. Окончил десятилетку и пошел, дурак, на завод. Беда. Жена извелась вся, исплакалась.

— А чего плакать, может, парень любит слесарить? — пытался я понять товарища. — Может, это его призвание?

— Что ты говоришь! Слесарь — призвание! Ну, насмешил, так насмешил, хоть плачь! Моему сыну это ни к чему; Я из простых рабочих выбился в люди! Сам выбился! А он при живом отце, да у отца такое… хорошее положение в обществе, будет слесарить. Мне же первому позор!

Хотелось сказать товарищу: откуда у тебя такое отношение к труду, к профессии наших отцов? Я же вместо этого стал что-то застенчиво лепетать о благородстве всякого труда, о Левше… Десять лет мы не виделись с земляком, и крупно говорить с ним не хотелось. Обижать не хотелось. Я мягко сказал ему: дескать, не диплом красит человека.

— Брось ты ханжить, перестань! — сморщившись, перебил он меня, — еще как красит! И красит, и деньги приносит, и многое другое даст. Деньги сейчас платят за образование, а не за душевную красоту. Может быть, скажешь, ты своих детей не будешь толкать в институт?

Трудный то был разговор и, главное, бесполезный. Мы так и расстались, ни до чего не договорившись. Расстались, чтобы больше уж никогда не встречаться. Если и попадется товарищ мне где-нибудь на улице, обойду стороной.

Рассказываю обо всем этом Георгию Федоровичу. Он, как о само собой разумеющемся, говорит:

— Конечно, сейчас нужнее всего инженеры, но обязательно благородные душой, добрые сердцем, готовые отдать себя на благо обществу. Точно такие же нужны и ученые, и слесари… Мне кажется, мы слишком много заботимся о том, кем будут наши дети, а не какими.

Он говорил: в первую очередь нужно заботиться о том, какими они будут, а у самого дети именно так и воспитаны — добрыми, честными, красивыми. Из шестерых двое ребят имеют высшее образование, четверо — среднее. Он не подпирает своих детей могучими плечами, он помогает им хорошенько понять жизнь, дает им простор для работы. Именно — для работы.

Так считает нужным поступать Бормотов, на него равняются и его гвардейцы. У Георгия Артемовича Теницкого сын работает шофером на стройке. С сыновьями работают на стройке Панченко Иван Владимирович, Кубышко Михаил Иванович…

Петя Верещака мне вспомнился: ему бы теперь в самый раз сделать рывок, выбиться в руководители, а он улыбается, говорит, не хочу, говорит, мне и на скрепере хорошо работается, интересно. Человек он творческий. Это его призвание — механизатор, и оно будет постоянно развиваться, совершенствоваться. И отдавать свои способности Петр будет обществу, людям. А жить для всех, работать для всех — это самое большое призвание, большой дар.

Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло: мы заблудились. Под вечер возвращались из Прикумского района в Курсавку, было еще не поздно, но время-то осеннее, и мы ехали по проселочной дороге уже в темноте. Ваня Кубышко, который вел машину, знал эти бесприметные места плохо, и мы заблудились.

По расчетам Георгия Федоровича нам бы давно пора выскочить на асфальтовый большак, что идет на Пятигорск, а перед нами все стлалась выхваченная из темноты светом фар серая земля.

Хоть и «конь» под нами добрый, хоть и заблудились ни бог весть в какой глуши, все же на душе было тревожно. Наверно, от холодного прикосновения неизвестности.

А тут еще тишина.

Почти неслышно работал мотор, дремотно мурлыкал.

Дремал Георгий Федорович, уютно умостившись на сиденье.

Молчал Ваня. Молчал, и мне чудилось, что он тоже дремал. С открытыми глазами вел машину, как лунатики ходят по крышам.

Я пробовал заговорить, но ничего не получилось, спутники отвечали на мои вопросы односложно, с натугой, словно бы им трудно было разговаривать.

Пробовал я петь. Тоже ничего не выходило: в горле сушь и хрипота.

Темно, темно и темно.

Но вот справа возникла стена камыша — глухая, крепкая, будто бы крепостная стена. Вскоре впереди показались огоньки. Много огоньков.

— Плаксейка, — облегченно вздохнув, сказал Ваня.

— Плаксейка? — переспросил Георгий Федорович, не открывая глаз.