Евгений Карпов - Повести. Рассказы

Дорогу человек не изобрел. Она родилась вместе с ним. История дороги — это история человека.

Но без мостов нет дорог.

Это мосты помогают нам постичь дальние берега, это они проносят нас над пропастями, позволяют увидеть тайны тихих речек.

Те дни уже так далеко, что даже не вызывают грусти. Будто отделились они от меня и существуют сами по себе, а я — сам по себе.

В то время наш хутор представлял собой одну длинную улицу, которая тянулась вдоль тихой глубокой речки.

Интересный это был хутор. Расположен он в степи, где сходятся украинские земли с воронежскими и казачьими. Название хутора казачье — Эсауловка, строения украинские — низкие хаты с высокими соломенными крышами, с завалинками и чисто выбеленными стенами. Были и русские дома, обшитые тесом, с резными фронтонами и железными петухами на трубах. Росли здесь и украинские пирамидальные тополя, и русские березы. В школе хуторяне учились русскому языку, а у себя дома говорили на «хохлацком», какой-то смеси из русских и украинских слов. И называли они себя хохлами, уверяя, что украинцы и хохлы — это совсем не одно и то же. Работали хуторяне на железной дороге, а кроме этого, сажали бахчи, водили птицу, коров, свиней… Не поймешь, то ли хуторяне были рабочими, то ли крестьянами. Жили они тихим мирком, отделенным от всей земли…

Было у меня в детстве на нашей речке Черной Калитве излюбленное место. Пройдешь переулком, утопая по щиколотки в горячем белом песке, выйдешь к речке на лужок между высокими кряжистыми вербами. Растет тут подорожник, одуванчик, густая кудрявая мурава. Она никогда не желтеет, снег так и ложится на нее — зеленую, душистую. Мальчишки здесь играли в лапту, а парни и девушки устраивали танцы под гармонь и цимбалы.

Отсюда надо идти вдоль речки, там есть другой лужок. И хотя он меньше первого, его называют лугом, потому что косят. А растет на нем осока — высокая, острая, как бритва. Под ветром она не шелестит, а как-то по-змеиному шипит. Комаров там тучи. Воздух тяжелый, а в жаркие дни просто дышать невозможно — задыхаешься от болотного смрада. Земля под ногами колышется. Бабушка мне говорила, что там в старину жил одноногий черт. Он по ночам зажигал красивые огоньки, заманивал ими людей и топил в болоте. Я боялся этого луга и проходил по нему торопливо, оглядываясь по сторонам.

За лугом начинаются заросли лозы. Кривые ветки чернолоза накрепко спутаны плетями ежевики, стеблями крапивы. Если пойдешь напрямик к речке через эти кусты, то будешь пробираться не меньше, чем полдня, изорвешь всю одежду, исцарапаешься. А если не будешь очень горяч, присмотришься повнимательнее — увидишь узенькую тропинку, она похожа на нору в сплошной зелени. Пойдешь этой тропинкой, и хоть тебе придется все-таки остерегаться крапивы, сгибаться под ветвями, зато ты услышишь, как ругаются синицы, будто на базаре сто сварливых баб, как тихонько пикают пигалицы, словно жалуясь на сварливых синиц, и, конечно, услышишь нашего соловья. Он поет здесь и днем. А как пахнет мятой и любистком!.. Эта тропинка приведет к небольшой заводи. Это и есть мое любимое место. Заводь со всех сторон так обросла высоким камышом, что даже не видно протоки.

Сядешь на старый трухлявый вербовый пень, посмотришь вокруг, и тебе захочется посидеть молча… Гуляет где-то по реке ветер, будто сговариваясь о чем-то, шелестят камыши и чакан. Вся заводь венком из лилий и кувшинок окружена. У пня глубоко, но вода такая прозрачная, что на дне видна каждая песчинка. В глубине крупная рыба, наверху — мелюзга резвится. Стрекозы, поблескивая на солнце крылышками, в догонялки играют. Иногда прилетают сюда бабочки-крапивницы — большие и красные, как маки. Лягушка высунет свою большую голову, квакнет раз-другой и замолчит, закроет глаза от удовольствия. Увидишь здесь и щуку — она приплывает в заводь отдыхать от суетной речной жизни. Станет под кустом в тени и дремлет.

Не знаю, может быть, это просто детские впечатления, но наш хутор мне казался очень похожим на ту заводь. И ветряк с обдерганными крыльями, как у битой и недобитой вороны, и огороды со смешными чучелами и золотыми подсолнухами, старики и старухи на завалинках, игра довольных мужиков в карты на лужке — все это было так похоже на заводь своей дремотной жизнью.

И хотя мимо хутора проносились поезда, они не нарушали этой дремотности.

Хуторяне по «казенным» билетам ездили в отпуск в Москву, в Воронеж. Возили туда арбузы, дыни, вишни. Оттуда привозили яркие ситцы, тульские пряники, граммофоны и много разных былей и небылиц о городах. К побывавшему в Москве или Ленинграде по вечерам собирались любопытные, и разговорам не было конца. Я слушал рассказы о городах, об иных, интересных людях и не мог отличить эти рассказы от сказок моей бабушки. Тот мир для меня был очень интересным и несбыточным, далеким.

Единственное, что мне казалось безусловно правильным, настоящим и понятным — это наш хутор, тихая благодатная заводь.

Но вот приехали строители, и мир для меня сразу стал шире. Я только тогда смутно начал понимать, что такое Россия. Да и слово, помнится, именно тогда услышал впервые. И эта Россия — многоязыкая, большая — ошеломила. У меня, чрезвычайного фантазера, не хватило фантазии, чтобы представить, что такое Россия, самая богатая в мире земля, самая большая и самая красивая… Да и «мир» — что такое мир?

Шили строители на берегу реки странным лагерем: в стороне от железной дороги на рельсах, заросших бурьяном, стояли товарные вагоны с остекленными окнами. Тут же были брезентовые палатки, строились дощатые сараи и сарайчики. Между ними натянуты веревки, на которых сушились полотняные портянки, рубахи, детское белье. У каждого жилища стояла или железная печка, или треножник, или просто два кирпича — на них готовили еду. Вокруг всего этого громоздились штабеля досок, кирпича, лежали бревна, железные мостовые фермы, бочки со смолой, с вонючим раствором для пропитывания свай…

Вечером в лагере загорались костры. Душистый сосновый дым сизым слоистым пластом висел над рекой. Пляшущие огни отражались в темной воде, и казалось, что по реке плывет какой-то никем не виданный феерический корабль.

Варили еду, пели песни, играли гармошки, гудели кавказские бубны. У одного костра плясали лезгинку, у другого — гопака, у третьего говорили о муромских лесах, казахских степях…

Ничего подобного я никогда не видал и, забывая о еде, о доме, просиживал на стройке целыми днями, возвращался домой поздно вечером. Мать встречала меня с ремнем в руках. Когда она стегала, я не плакал — это злило ее, и она била сильней… А на следующее утро я опять уходил к строителям, чтобы вечером снова получить порку. Отец сначала поддерживал мать, а потом, видя мое упорство, договорился со мной: на стройку мне ходить не запрещается, но я вовремя обязан являться к обеду и ужину…