Евгений Карпов - Повести. Рассказы

Так вот. Нельзя сказать, чтобы мы дружили с Мотей, но табак доппайковский она всегда мне отдавала. Перепадал от нее иногда и кусок колбасы или конфетина какая.

Не дружили мы с ней, а так, если б она была парнем, можно бы сказать — корешевали. Поэтому и не удивился я, когда Мотя дала мне читать свое личное письмо.

Прочитал я его. Письмо как письмо — обыкновенное, материнское. С уговорами и наказами, со слезными просьбами беречь себя, с многочисленными низкими поклонами от всей родни, а в самом конце уж очень кривыми, я бы сказал, какими-то горестными и шаткими от беды буквами значилось:

«И еще я тебе сообщаю: Ольга кумова пришла на пасху с войны и нынче родила сына, славненький такой, кривоногенький. И Наська, соседка наша, возвернулась, а мать ейная такая счастливая, занавески порезала на пеленки. А тебя все нету. Видно, останусь я одна, прожгут мои слезы подушку насквозь. Одумайся, доченька, пожалей свою мать единственную».

Мне как комсоргу штабартдива надо бы сделать через Мотю внушение матери за пораженческое настроение, но я прикинул, и вышло, что она уже пожилая женщина, что ее сознание в основном формировалось еще в царское время, и потому решил от имени наших комсомольцев написать ей ободряющее и благодарственное за хорошую дочку письмо. Пусть она знает, что мы, бойцы, не пожалеем своих жизней и отомстим за ее горе.

Так я и хотел сказать Моте, но в это время из штаба дивизии пришел наш лейтенант и объявил: останемся здесь, напостоянно.

Раз напостоянно, значит, надо сооружать блиндажи.

Пока рыли начальнику артиллерии, начальнику штаба, командиру штабной батареи, спустилась ночь. Усталость валила нас с ног, и мы решили землянки копать для себя завтра, а сегодня переспать как-нибудь. Под звездочками.

В нашем взводе артиллеристов-разведчиков имелся огромный брезент. Подобрали мы его на какой-то железнодорожной станции. Такой он огромный, что всему нашему взводу хватало улечься на нем и им же накрыться с головой. В этой коллективной постели тепло и весело, а главное — как-то родней мы, ближе друг другу от этого становимся.

Выбрали мы в балке место поровней, позатишней. Разостлали брезент…

Ко мне подошла Мотя и попросилась переночевать с нами. Я сказал ей, мол, ложись, места всем хватит. А она мне:

— Только я лягу на крайку, а ты — рядом. А то ребята лапать будут.

Сказала она так и принялась готовить постель. В голове положила вещмешки, под бока постлала шинель. Раскинула широкое ватное одеяло.

— Маманька, когда на войну собирала, говорит, возьми, все помягче будет, и тепло в нем — свое, домашнее.

Некрасивая, толстая была Мотя, а хорошая. Добрая и заботливая, будто сестренка. Всегда у нее — нитки, заплатки, пуговицы, крючки. Но, по правде говоря, не тем мы дорожили, что снабжала она нас этими мелочами, что сама, бывало, заштопает и залатает, крючок пришьет, а тем, что жила она среди нас и, как для нее ватное одеяло носило в себе родное, домашнее тепло, так и она для нас в гремучей приволжской степи носила в себе тепло и ласку наших далеких сестер и матерей. И поэтому когда она сказала — «лапать», я удивился: кто посмеет! Удивился, но промолчал.

Вот и улегся взвод, задышал в одно, каждый каждого согревая своим теплом.

Мотя лежала на спине. Уткнулся я головой в ее плечо, пригрелся и стал дремать. Стал дремать и почувствовал какое-то беспокойство, волнение в себе…

В темноте под ватным одеялом приоткрыл я глаза, прислушался и понял: Мотино сердце гулко, взволнованно стучало и волновало меня. Мотя своим неровным дыханием тревожила меня. Прикоснулся я своей щекой к Мотиной — горит она у нее, жаром пышет. Притих я, дыхание затаил. Даже не затаил, а вроде бы задохнулся. Осторожненько положил к ней на грудь руку и тут же спохватился: бессовестный, что же я делаю!

Отодвинулся.

Лежали молча.

Потом Мотя зашептала:

— Папаньку убили, Андрюшку с Никитой… Маманька моя… Отпусти меня домой. Отпусти.

И обняла меня Мотя, приникла ко мне.

Я опешил.

Молчал и собирался с мыслями. «Как же так, — думал я, — ведь это дезертирство. Измена. И потом, как это мой ребенок будет сиротой. И вообще, как же без любви и вдруг такое…»

Я думал, как сказать ей обо всем этом, а она, будто подслушала мои мысли, поняла…

Осторожно, словно боясь спугнуть что-то, Мотя отстранилась от меня, отвернулась, согнулась чуть ли не вдвое и затихла.

На следующий день да и потом Мотя избегала встреч со мной, а если и встречалась, то краснела, стыдилась смотреть мне в глаза и, наконец, перевелась из штабартдива в стрелковый полк.

А в ночь под Новый год, когда мы уже колотили немцев, гнали их по степи от Волги, Мотю убило осколком под станицей Нижне-Чирской.

С тех пор прошло двадцать лет, и вспомнил этот случай я вот почему…

По своим беспокойным журналистским делам мне часто приходится ездить по селам. Однажды этой зимой зашел я в дом под железной крышей попросить напиться.

В просторной, давно не беленной комнате, обставленной старинной мебелью, было прохладно, чтобы не сказать холодно, — видно, топили здесь не каждый день.

На печи, накрывшись шубейкой, лежала сухонькая, с воспаленными глазами старуха. В ответ на мою просьбу она кивком указала на ведро и деревянный ковшик.

Пил я ледяную воду неторопливыми глотками и осматривал грустное, даже какое-то печальное жилище. Я хотел понять, отчего и почему поселилась печаль в этом просторном светлом доме?

Через открытую дверь я увидел в соседней комнате над старинной, с замысловатыми вензелями железной кроватью два портрета: девушки в гимнастерке и пожилого, с закрученными усами лейтенанта. Не знаю, почему, может быть, интуиция, но посмотрел я на эти портреты и решил: покойники глядят на меня.

И нехорошо на душе вдруг у меня сделалось… И еще я понял: печаль здесь от жуткого, бесконечно долгого одиночества.

— Что ж, бабушка, у тебя не топлено? Ай дровишек нет?

— Есть.

— Так что ж не топлено?

Она улыбнулась усталыми-преусталыми выцветшими глазами и ответила:

— Некому топить. Да и на что? Авось, господь даст, скорее околею. Давно пора, ой как давно.

Я катил в санках по чистому снежному полю, слушал веселую музыку, которую издавал радиоприемник, лежавший у меня в кармане пальто, и думал, что правильно поступил я тогда по отношению к Моте, что в ее смерти виновен только злой, жестокий рок войны.

Все правильно. Все так. Но сердцу моему от этого, было не легче: будто это я убил Мотю, а заодно вместе с нею и ребенка, которого она могла родить.

Лучше мне быть бы дважды убитым в той войне, а Моте остаться в живых. Вот почему болело мое сердце, вот почему так мучила меня моя мужская совесть.

А как я поступил бы сейчас, если бы все повторилось?