Евгений Карпов - Повести. Рассказы

Так же, как и тогда.

Все правильно, но сердцу от этого не легче.

Мне кажется, что и старую женщину осиротил я. Вернуться бы в нетопленный дом и сказать: «Прости, мать, если можешь». И Мотиному праху поклониться бы, да где сыскать его?

Чем дальше уходит война, тем спокойнее спит солдат, все реже бросается во сне в атаки, стонет от ран. Год от года стираются в памяти номера высот, названия балок и хуторов, через которые лежали солдатские дороги, где он зарыл в серую землю своих боевых друзей. Даже имена некоторых товарищей по роте вспоминаются с трудом. И то, что тогда казалось адски тяжелым, невыносимым, теперь уже не кажется таким — что ж, мол, война, обычное дело. А иное из того трудного теперь уж даже видится забавным, и рассказывает о нем солдат, посмеиваясь над самим собой, над тогдашним своим товарищем.

Но есть такое, чего не забудет солдат, живи он хоть тысячу лет.

Вот и у меня так же. Прошло много лет, как кончилась война, а некоторые эпизоды из того давнего времени я вижу так ясно, будто это случилось вчера.

Мы вчетвером бежали из лагеря и двенадцатый день шли по Германии на восток.

Двенадцатый день ожесточенно месили мокрый снег, разбухшую пашню.

Двенадцатый день мерзли в промокших шинелях, раскисших ботинках, и мне чудилось, что со всей планеты пропало куда-то тепло, Нет его и больше никогда не будет.

В тех местах Германии не найдешь стогов сена или соломы, в которых можно бы согреться, подремать. Там не встретишь кошару или, скажем, полевой стан. И лесов нет таких, чтобы можно было без опаски развести хороший костер: куда ни кинь — то городишко, то деревня, то хутор. Скамейки, аллеи, как в парке.

Попроситься бы у кого-нибудь из немцев полежать в его сарае, согреть кости? Э, нет. Это означало бы сдаться самому в руки полиции и, в лучшем случае, попасть обратно в концлагерь, а то быть просто расстрелянным без всяких разговоров.

Шел третий день, как кончилось наше продовольствие — лепешки из размятой, подкрашенной в кровавый цвет кормовой пшеницы.

Нас было четверо.

Сашка Иванов — москвич, воспитанник детского дома. Звали мы его Казначеем, за то, что он до войны работал печатником в Гознаке — деньги печатал. Был он парнем вертким, дерзким и находчивым. Это он залез через окно в склад и стащил у немцев четыре пары бутс для всех нас. И лепешки в дорогу сам пек ночами напролет. А в побеге Сашка мог спать, стоя у дерева, не ложился на сырые ветки, постланные на снегу. Мог без конца рассказывать сальные анекдоты, петь воровские песни и арии из оперетт. И еще — у него выбиты зубы, сломаны два ребра — это ему досталось за первый побег.

Николай Тимофеев, Колька. Жил он до войны в Ленинграде. Парень видный, плечистый, но какой-то рыхловатый. Глаза у него голубые, лицо с чистой, нежно-бледной кожей, губы большие, яркие. Ноги у него длинные, какие-то неловкие, не приспособленные для трудных дорог. Он простудился и сильно кашлял. Мы очень боялись, как бы Николай вовсе не свалился, и потому поснимали с себя кое-что и одели его потеплей.

Третий — Володька. Грузин. Владимир Кашлаев. Несмотря на то, что был он южанином, холод переносил хорошо и вообще вел себя отлично. В его походке, осанке угадывался истый, гордый горец, дороживший собственным достоинством. Мы старались как-то равняться на его спокойствие и уверенность. Но иногда в его глазах вспыхивали свирепость и такое отчаяние, что я опасался, как бы он не натворил чего-нибудь неосмотрительного, дерзкого.

Ну, и четвертый… Что сказать о себе? Тогдашнем, давнишнем. Тощенький, с хроническим бронхитом, я был избран командиром нашего перехода. Избран, наверное, потому, что под Сталинградом был помощником командира топографического взвода в артиллерийской разведке, хорошо умел ориентироваться на местности. И кто знает, если бы меня не избрали тогда командиром, не возложили на мои слабенькие плечи большую и трудную ношу, я, возможно, так же ослаб, расхворался бы, как Колька.

Шел двенадцатый день нашей борьбы за свободу, за жизнь, за то, чтобы снова называться солдатами и бороться с врагом.

Выдался этот день на удивление теплым и солнечным, каким-то весенним.

Подставив грязные, заросшие щетиной лица солнцу, мы лениво брели по лесистым холмам и радовались, что, наконец, можем отогреться.

Молча радовались и шли все тише, тише, а потом и вовсе остановились на поляне.

«Кто там остановился?! Почему?! Марш! Вперед!» — так я должен был крикнуть как командир. Ведь надо же идти. Надо. А мы стояли, привалившись каждый к своей сосне, и молчали. Улыбались солнцу, неожиданно голубому небу и чувствовали себя свободными, как зяблики, синицы, трезвонившие вокруг нас.

Я задремал, и мне вдруг почудился запах табачного дыма. Он щекотал в носу, вызывал обильную слюну — не курили уже пятые сутки.

Мне не хотелось просыпаться, и все-таки я проснулся.

Проснулся, а запах табака не пропадал.

Я открыл глаза и увидел, что Володька, как кошка, напружинившись, шел к пригорку, где стояли одетые в черное старик и старуха.

Старик — высокий, худой, в мягкой шляпе, с трубкой в зубах. Он опирался на толстую трость с бронзовым набалдашником.

Старуха — в шляпке, поверх которой был накинут траурный тюлевый шарф. Маленькая, сухонькая, она опиралась на руку мужа.

Старики уже увидели нас и замерли.

Володька шел прямо на них. Мы — следом. Николай хромал сзади и причитал простуженным голосом:

— Идиоты, пропадем из-за какого-то дерьма.

Мне казалось, Владимир дрожал от нетерпения, казалось, он не выдержит и бросится на стариков. Наверно, поэтому я держался за хлястик его шинели, притормаживал.

Пока сделаем двадцать-тридцать шагов, отделявших нас от немцев, мне надо было принять решение, от которого, возможно, зависела наша жизнь.

— Перестаньте, что вы делаете, — хныкал Николай.

— Надо уносить ноги, пока немчуры не заорали, — поддерживал его Сашка.

— Не заорут. Я их, гадов… — тяжело дыша, грозился Володька.

«Бежать уже поздно, — лихорадочно размышлял я. — Вероятно, здесь где-то рядом селение, которого мы не заметили, и если сейчас кинемся бежать, то старики сообщат в полицию — и нам будет конец. Это тем более очевидно, что мы не только бежать, но и идти-то быстро не сможем: так устали, ослабли. Значит, есть единственный выход — ликвидировать немцев».

Я отпустил Володькин хлястик.

Ликвидировать…

Старики стояли бледные как полотно. Я, кажется, видел их дрожь, слышал, как с перебоями бились дряхлые сердца. И вообще они едва держались на ногах. Еще бы, на них двигались четыре чудовища; у нас, должно быть, хищно светились воспаленные глаза на грязных, худущих лицах. На заляпанных грязью шинелях, на пилотках красовались желтые латинские буквы S и U, обозначавшие: «Sowjetunion». Так в Германии клеймили советских пленных.