Евгений Карпов - Повести. Рассказы

Наш хуторянин — человек не жадный, но очень бережливый, хозяйственный. Попадается ему на дороге гвоздь или какая-нибудь ржавая железка, он обязательно поднимет ее и отнесет домой — пригодится в хозяйстве. Дрова рубит так, чтобы щепки не разлетались: каждая щепочка имеет цену в наших степных местах…

А вот строители! Они жили так, будто черпали большими ковшами родниковую чистую воду и, смеясь, пили ее, брызгались ею, обливались…

Помню, мы, мальчишки, с мешками ходили на строительство за щепками. Иные плотники разрешали нам брать, а другие гоняли, требуя махорки или молока.

Особенно мне запомнились два плотника. Один — старик, другой — молодой парень. У старика, Фомы Пантелеевича, были длинные темные волосы, он перевязывал их тесемкой, чтобы не рассыпались и не мешали работать. Одевался в широкие полотняные штаны, в длинную полотняную рубаху с расстегнутым воротом и засученными рукавами. На ногах — лыковые лапти. Я никогда не видел лаптей и глазел на них, как на заморское чудо. Говорил Фома Пантелеевич звучными, круглыми словами, четко выговаривая О. Этот говор хоть и смешил меня, но очень нравился.

Молодой плотник Иван, понижая свой голос до баса, почему-то насупив брови, дразнил старика: «У нас в КОстрОме, на тОй стОрОне, все дрОва градОм пОбилО».

Старик с улыбкой выслушивал Ивана и потом отвечал ему пискливым голосом: «Ванькя, глянь-кя, пупырь лятить». И затем оба хохотали. Старик охал:

— Ох, ох, Рязань кОсОпузая!..

— Ах ты, Кострома, дрова меченаи…

Они целыми днями подтрунивали друг над другом.

Фома Пантелеевич у пойманного мальчишки мешок со щепками не отбирал. Они с Иваном брали мальчишку за руки, за ноги и бросали с обрыва в речку. Потом, наблюдая, как одетый мальчишка барахтался в воде, хохотали.

Сначала это «омовение», как говорил старик, нас пугало, а потом стало нравиться: ведь в жаркий день хорошо выкупаться в одежде, но за это ругали родители, а тут — «пострадал»…

Однажды плотники сидели на только что вытесанном бревне и готовились к обеду. Иван, парень щеголеватый, даже на работу ходивший в хромовых сапогах и кумачовой рубашке, резал хлеб никелированным складным ножом, молоко наливал в стакан, всю еду раскладывал на белой вышитой салфетке. Фома Пантелеевич резал хлеб и колбасу топором, молоко пил прямо из бутылки.

Выждав, пока плотники по-настоящему увлеклись едой, я выбрался из-за бревен и стал торопливо накладывать щепки в мешок, радуясь удаче, совсем забыл об опасности.

Иван тихонько подкрался сзади и схватил меня за шиворот. Я так и замер, сидя на корточках.

— А, рябой бясенок, вот и ты все-таки попался! Иди-ка, Пантелеевич, купнем яво.

К моему удивлению и счастью, Фома Пантелеевич почему-то рассердился на Ивана:

— Оставь его, дуралей большой, пошто привязался к парнишке-то? Пойдем со мной, мальчик. Не бойся.

Я робко пошел за ним. Мы сели на бревно. Пантелеевич улыбнулся.

— У меня внучок тоже рябенький. А ты этого не смущайся и так отвечай: каждая, мол, моя рябинка — серебряная полтинка, на рябом хлеб сеют, а на гладком собаки гадют.

Он угощал меня колбасой, расспрашивал, кто у меня отец, кто мать, где мы живем. Страх у меня прошел, и я с удовольствием ему рассказывал обо всем.

— А вот я тебе штуку сооружу, — сказал старик, — а ты гляди. Одним топором орудовать стану.

И он принялся что-то строгать. Скоро кусочки дерева преобразились в мужика и медведя, потом посадил он их на реечки, задвигал, медведь с мужиком стали бить молотками по наковальне. Я смотрел и не мог наудивляться: как это таким большим топором он мог сделать такие маленькие фигурки.

Мастер, довольный собой, выпрямился во весь рост и, похваляясь, говорил:

— Мы, плотнички, — славные работнички. Глазом поведу, топором взмахну, дуну, плюну — дом готов, живи в нем сто годов!

Я смотрел, как старик лихо помахивал над головой топором, видел его горевшие глаза, видел, как топорщились во все стороны рыжие волосы его круглой бороды, и мне стало немного страшно: я верил, что он обладает такой таинственной силой, что в самом дело взмахнет посильнее топором, крикнет громовым голосом — и перед ним вырастет настоящий дом.

Иван тоже смотрел на Фому Пантелеевича с восхищением.

— Эх, и здоров же ты! С тебя бы картины писать.

— С меня и так уж довольно написано. Как на картине богатырь, так, стало быть, вот он и я.

С того дня я часто ходил к ним в гости, выбирал лучшие щепки, смотрел, как растет двухэтажный дом из белых, будто точеных бревен. А вечером шел в лагерь, сидел у костра и слушал похожие на тихие протяжные песни рассказы Фомы Пантелеевича о России, которую он исходил «вдоль и поперек». И мне легко было представить себе все, о чем рассказывал старик, потому что к костру собиралось много разного народу: уральские каменотесы, пильщики из Мордовии, столяры из Белоруссии… Я слышал разноязыкий говор, видел зипуны, поддевки, азиатские халаты, тюбетейки. Приходилось мне у костра попробовать и сибирские пельмени, и русскую похлебку, и кавказский плов, и северные шанежки.

Запомнился из строителей и еще один человек — первоклассный, как говорили о нем, печник и каменщик. Это был высокого роста худой мужчина лет пятидесяти. Зубы у него мелкие, густые и желтые. Мне думалось, что у всех печников они должны быть такими прокопченными.

Подсобные рабочие его не любили. «Черт, а не человек, — говорили о нем, — сам, как вол, тянет и рабочего загоняет». Работал он без особого усилия, но так быстро, что несколько человек рабочих не управлялись подавать ему кирпич и готовить раствор. К тому же мастер — так его все звали — никогда не садился на перекур, курил во время работы — цигарка так и висела на его нижней губе.

Каждое воскресенье мастер приходил на лужок. Карманы его были всегда полны конфет и пряников.

Как только большое красное солнце уходило за реку, пряталось в старом дворянском саду, когда утки длинными цепочками пробирались по узким тропинкам в высокой траве домой, а гуси — большие и неуклюжие — пролетали низко над лужком и потом, грохнувшись на песок в переулке, шли пешком в свои сараи, нас, мальчишек, невозможно было зазвать домой ни под каким видом — мы ждали мастера.

Он появлялся в белой вышитой рубашке, выглядывавшей из-под расстегнутого выглаженного пиджака, в картузе с лаковым козырьком и начищенных сапогах. Шел, заложив руки в карманы брюк, опустив голову, словно что-то искал на земле…

Мы бежали ему навстречу.

— Здравствуйте, дедушка!

— Добрый вечер, диду!

Он широко разводил длинные руки, его глаза, немного мутные от вина, становились ласковыми.

— Здорово, молодцы!

Мастер садился на траву, мы — вокруг него и затихали. Мастер не любил галдежа.