Евгений Карпов - Повести. Рассказы

Вода чавкала у нас под ногами, чавкала в ботинках.

Оставалось шагов десять — только подняться на бугорок.

Старик шептал что-то неслышное бледными трясущимися губами. Жена его тоже. Видно, молились.

Мне вдруг стало жалко стариков и, чтобы хоть немного их успокоить, я сказал по-немецки:

— Нам обязательно нужен огонь и немного табаку.

Женщина попыталась улыбнуться и обрадованно произнесла:

— Карл, им надо огня и немного табаку. Дай же.

Старик стал конвульсивно шарить по карманам и, наконец, извлек оттуда коробку с табаком, спички. Мы подошли, стали около них полукружием. Приготовились к схватке.

Старик раскрыл коробку. Плохо слушавшимися пальцами набирал щепоть табаку.

— Отдай им все, Карл. Все отдай, с коробкой. И спички отдай. У меня есть еще дома. Припрятанные.

Владимир взял табак, спички и покосился на толстую трость с тяжелым бронзовым набалдашником, лежавшую у ног старика. Он изготавливался к нападению. Николай и Сашка — тоже.

Мне уже не хотелось курить.

Я сказал немцам:

— Наш лагерь разбомбили. Мы хотим к англичанам, но заблудились в здешнем лесу и не знаем, куда идти дальше.

— Они заблудились, Карл. Им надо показать дорогу.

Старый Карл начал приходить в себя. Откашлялся и с трудом заговорил:

— У нас было три сына. Теперь их нет. Три было — и ни одного. Один в Африке лежит, два в России…

— Они заблудились, Карл, им надо показать дорогу.

— Ну, конечно, дорогу… Вам надо идти сюда. И все прямо, прямо…

Старик показывал на восток, а не на запад.

— Не выходите на шоссе. Прямо лесом идите, только лесом. Там будет Бреслау… и в километре отсюда, справа от лесной дороги, есть бурт картошки. Наш бурт. И еще — немного дальше есть карьер с заброшенным домиком…

— Что он бормочет? — растерянно спросил Владимир. — Нам надо торопиться. Надо кончать с ними…

Я перевел все, что говорили старики.

Ребята озадаченно переглянулись.

— Мы бы вас пригласили к себе отдохнуть, попить горячего кофе, но…

— Обязательно пригласили бы, — торопливо подтвердила его жена, согласно закивав головой.

— Но у нас — танкисты. Очень много танкистов. Я думаю, вам лучше с ними не встречаться, хотя они тоже славные мальчики. Они тоже устали. Очень устали, вам лучше с ними не встречаться: у вас — свое дело, у них — свое. Идите в карьер. Поедите картошки, отдохнете.

Я перевел и это ребятам.

— Родители… — прошептал Владимир.

Старики понимали, что их может ожидать, они это видели в наших глазах и покорно ждали приговора.

— А если они все врут? — усомнился Сашка.

— Не врут, — не очень уверенно ответил ему Николай, а потом помолчал и твердо добавил:

— Нет, не врут. Хорошие люди. Не видишь, что ли?

— Родители, — теперь уже громко сказал Владимир и обратился к старикам по-русски.

— Большое вам спасибо, фатер и мутер. Спасибо.

Немцы поняли его:

— Спасибо, — с трудом выговорил по-русски старик, улыбнулся и протянул Владимиру горевшую трубку.

Всем нам стало легко.

На пригорке у опушки зияла черная пропасть. Такая ярко-черная, что у меня заболели глаза.

Беспомощно опустились мои плечи и как-то жутко зазвенело в голове. Кто-то, сидевший во мне, сказал громко:

— Это конец.

Сказал и обреченно вздохнул.

Я испуганно глянул на ребят: они, кажется, не слышали этого проклятого голоса.

— Обманули, старые сволочи, — скрипнув зубами, выругался Володька.

— Они и сами, поди, не знают, что у них уже нет картошки, — пытался защитить стариков Сашка, — видишь, земля еще теплая. Совсем недавно увезли картошку. Сегодня. Солдаты голодные, поди, нагрянули…

— Сволочи… суки! — продолжал ругаться Володька.

— Пойдемте ближе, — попросил Николай, — может, там хоть чуточку осталось картошки.

Не осталось.

Когда мы добрались до бурта, по колени проваливаясь, по острому и хрусткому пасту, увидели — там все было убрано с немецкой аккуратностью, до единой картошки.

Ребята смотрели на меня почти с нескрываемой ненавистью, будто во всех наших неудачах был виноват я один, незадачливый командир. А мне чудилось, словно я и в самом деле стою на краю бездонной пропасти, у меня нет другого пути — только в пропасть, только превратиться в прах.

— Пошли, — буркнул Володька, — нечего тут стоять, как на своих похоронах.

— Старики еще про карьер, про домик говорили, — с робкой надеждой напомнил Николай.

— Дурак! — зло сверкнув синими глазищами, сказал Володька и пошел к лесу.

Мы — следом.

Солнце, уже далеко перевалившее за полдень, то пряталось за синевато-белыми громоздкими облаками, то вновь выходило и сочувственно смотрело на нас — грязных, небритых, голодных и продрогших до костей.

Я шел последним. Замыкающим. Впереди двигался самый слабый — Колька. По его силам мы равняли свой шаг.

Шел я и, прикасаясь ладошкой к каждому стволу, считал сосны. Считал, чтобы отвлечься, убить время. А оно тянулось до тошноты медленно и пугало своей бесконечностью.

«Дне тысячи сто шестьдесят три, две тысячи сто шестьдесят четыре…»

Будет ли конец германской земли? Когда начнется Польша, где, хотя и с риском, но все-таки можно попроситься переспать в сарае на соломе.

Ах, солома!

Пусть солома, коровьи объедки, пусть будет что будет, лишь бы сухое, под крышей.

И еще — можно выпросить несколько картошек.

«Тот не знает наслажденья, денья, денья, кто картошки не едал, дал, дал…»

Ах, картошка!

Кто из нас дойдет до Польши? Кто доберется к своим и потом вернется сюда с оружием?

Кто?!

А кому здесь лежать? Может быть, мне?

Может быть.

…И буду я лежать под тяжелым мокрым снегом. Ведь у ребят нечем выкопать могилу в мерзлой земле.

«Две тысячи семьсот семь… Кто картошки не едал, дал, дал, дал… пионеров идеал…»

— Дом! Кажется, пустой! — это шепотом закричал Володька-грузин. Хотя он и шел следом за Колькой, домишко увидел первым. Крепче он Кольки. Может быть, Колька и увидел первым, но за слабостью не враз сообразил.

Закричал Володька и куда-то провалился. За ним Николай и Сашка.

Я подбежал к обрыву и шухнул за ними вслед по темному, просевшему сугробу в заброшенный каменный карьер, где стоял дощатый домик. В этом домике, состоявшем из одной комнаты и сеней, видно, когда-то помещалась контора карьера. Теперь дом был пуст, с раскрытыми настежь окнами и дверями. На полу валялись клочки бумаги, пустые консервные банки. А у железной печки лежали сложенные штабельком наколотые дрова.

— Родители, родители, — шептал Владимир.

Двенадцать суток мы мерзли под дождем и мокрым снегом, спали на раскисшей холодной земле. У нас от бесконечной дрожи ломило скулы, казалось, крошились зубы.

…Володька строгал, кромсал ножом полено и сопел, почти рычал, предвкушая тепло.