Евгений Карпов - Повести. Рассказы

Я понял: не злоба была в голове Володьки Грузина, а отчаяние. Не от силы он кричал на Николая — от слабости.

— Зря ты так на меня, Володя, я ведь только говорю…

— Хватит канючить, — проворчал Сашка, — а то еще Грузин подумает, что мы просим его. Он такой. Умник.

— Да! Умник! А как ты думал! — совсем уж резко ответил Володька.

Мне стало страшно от этого разговора, и я прикрикнул:

— Отставить говорильню!

— А чего же они…

— Молчать!.. Замолчи, Володька. И не смейте тут!.. — нервно закричал я, хотя толком не знал, чего они должны не сметь.

Гудело в трубе пламя, панически метались по потолку багровые сполохи.

Мирно позванивал, дремотно бормотал за стенкой, прямо у меня под ухом ручей.

Черные окошки начинали светлеть — это к нам пробивался рассвет. Наступал наш тринадцатый день.

Я — щупленький, рябой, на голову ниже каждого из моих товарищей, моложе их, за исключением Николая, но они почему-то меня избрали командиром и подчинялись беспрекословно.

Хотя и мне-то было всего двадцать с небольшим, но я уже знал, что иные люди, когда им трудно, когда они не знают, куда идти, как жить дальше, как выжить, ищут сами, кто подчинил бы их своей воле. Они добровольно отдают ему свои жизни, готовы стать его рабами, только бы он вывел их из тупика, из беды.

Я приказал ребятам молчать. И они молчали. Думали. Но больше всего, вероятно, ждали, что я им прикажу делать.

А я сам хотел подчиниться, хотел, чтобы кто-нибудь поставил меня по стойке «смирно», приказал идти в бой, на погибель.

Очень хотел, но мне это было не дано судьбой.

Солнце взошло, но мы его не видели за тучами, за клочковатым туманом.

Моросил теплый, парной дождик, пахнувший не февралем, а российским апрелем распаханных полей, просыпающегося леса.

Мы набрали из ручья воды, согрели в котелках и умылись. Отмыли грязь с заросших лиц и увидели, как они были бледны и худы — кожа да кости. На этих лицах глаза казались неимоверно большими, полными безнадежного ожидания и обреченности.

Умывшись, согрели еще кипятку и напились. Все это делали молча, как-то угнетенно.

Я стоял у окошка. Смотрел на каменный оскал карьера, на сосны у обрыва, которые, как мне показалось, цепенея в тишине, ждали, как и мы, чего-то рокового.

Ребята лежали на папоротнике и вроде бы дремали. Вроде бы, потому что я чувствовал на себе их взгляды, слышал их мучительные вопросы, которые они задавали мне молча.

И я вроде бы думал над ответами, а в самом деле меня сковывало тягостное бездумье.

Как-то механически я сказал:

— Владимир прав: нам надо разделиться по двое. Легче будет оперировать в деревне. И вероятность удачи больше… Может быть, сначала надо просто сходить, высмотреть, а потом вечером собраться тут, посоветоваться.

Ребята молчали.

— Ладно, — зло сказал я, — нечего резину тянуть. Двинулись.

В сухих, полегчавших за ночь у печки шинелях шли мы с Владимиром ходко и весело.

Весело.

Это я заметил не сразу.

Только когда услышал, как насвистывал какую-то легкомысленную песенку Владимир, вдруг поймал себя на том, что и мне весело, что и я напевал: «Легко на сердце от песни…»

Нам было хорошо: ведь мы отделались от больного Николая, от Сашки, который тоже начал сдавать в последние дни.

Весело.

Володька все насвистывал и насвистывал. Даже чуть не приплясывал.

Я остановился и с ненавистью посмотрел на него. Конечно, это он втихаря курил трубку, чтобы не поделиться с ребятами, это Володька покрикивал на них, наконец, это он придумал «разделиться», короче говоря, предать товарищей.

Он!

ОН!

А ты? — спросил я себя.

Не ты ли, командир, курил с ним тайком, чтобы самому больше досталось?

Не ты ли помалкивал, когда он покрикивал на ребят?

И не ты ли с легкостью и тайной радостью согласился с ним на предательство?

Владимир почувствовал мой взгляд. Оглянулся, продолжая свистеть. Не сразу понял меня, но все-таки понял, догадался и нахмурился. Потухли синие глаза.

— Ты такое подумал, да?.. Подумал, скажи?!

— Подумал.

У него сузились глаза, блеснули недобрым огоньком. Смуглое скуластое лицо начало наливаться темным багрянцем. Он хотел закричать на меня, выругаться, но только зло махнул рукой, резко повернулся и быстро, почти бегом, пошел. Вскоре, однако, остановился, повернулся ко мне и, поскрипывая зубами, с сильным грузинским акцентом сказал:

— Если бы сделал такое, домой не вернулся. Панимаешь? Не вернулся! Нельзя!

Нельзя. А ведь мог сделать.

И я — мог.

А как же ребята? Поняли они, что их бросили?

Должно быть, поняли. Конечно, поняли.

Надо бы вернуться и сказать им, объяснить… Но нет, это невозможно. Если ты сделал один шаг, вернуться назад невозможно. Никогда не вернешься, даже если сделаешь в обратную сторону сто шагов — они не заменят одного. Сто шагов назад все равно будут шагами вперед.

Это я понял значительно позже, это пришло ко мне вместе с сединою, а тогда просто почувствовал сердцем.

Мы двинулись дальше.

Спустившись с холма, вышли на опушку леса к просторной и пустынной низине. Черная пахота уходила вдаль и растворялась в тумане — ни дерева, ни дома. И только обогнув мыс леса, мы увидели слева дорогу, по которой в обе стороны двигалось много автомобилей. А у самой дороги, в километре от нее, стояло семь бараков, обнесенных проволочной изгородью. Какой-то лагерь.

Мы до рези в глазах, до слез напрягали зрение, всматриваясь в лагерь, чтобы понять, живет в нем кто или нет.

Не было видно движения людей, дыма над трубами, но это еще ничего не означало.

Владимир вдруг крикнул:

— Лагерь пустой. Точно говорю. Посередине двора куча мусора, рама оторвана. Так у немца не бывает.

Я согласился с Владимиром. Однако лагерь находился у самой шоссейной дороги, по которой сновали машины. Опасно. И другое: если он пустой, что мы сможем в нем найти? Да и пустой ли? Из лагеря все могли уйти, но оставить там сторожа.

Поговорили мы обо всем этом и решили: если немцы ушли, то, может быть, нам посчастливится найти в подвале остатки картошки, овощей. К лагерю подойдем низиной, с дороги нас будет не видно, а что касается сторожа — посмотрим, ведь нас двое, мы очень голодны, и в домике у ручья ждут ребята.

— Тринадцатый день — чертов день, — пошутил Владимир. — А мы — безбожники, значит, черту родственники. Думаю, повезет нам.

И повезло.

Лагерь, в котором раньше располагалась воинская часть, был совершенно пуст. В подвале мы нашли картошку, капусту, морковку. И мы было набросились на морковь: обтирали ее о полы шинели и грызли, задыхаясь ее удивительным запахом, захлебываясь соком.

— Эй! Стоп! — сказал я. — Обожремся. Надо искать кухню, кладовку, возможно, мука или крупа найдется.