Евгений Карпов - Повести. Рассказы

Дальше случилось, как в сказке: на кухне мы нашли полный противень жареной крольчатины, огромный ящик бутербродов с колбасой, ведро жиру. Все было свежее: похоже, немцы ушли дня два назад.

Когда Володька увидел эту груду хлеба и мяса, когда чуткий нос его уловил запах жареной крольчатины, вздрогнули и раздулись тонкие ноздри, отвисла черная курчавая борода, обнажились в оскале белые зубы, а глаза забегали предостерегающе и тревожно. С большим трудом, судорожно сглотнул ком слюны и забормотал что-то по-грузински. Осторожно взял тоненький ломтик хлеба, понюхал его. Потом — листик колбасы взял, посмотрел на свет, понюхал, словно бы не верил виденному. А сам все бормотал по-грузински. Как-то скорбно кривились в улыбке его губы, слезились глаза.

Я тоже, в общем-то, обалдел, увидев сокровища. У меня в нетерпении задрожали руки… Кинуться бы к ящику, к противню, и челюсти мои превратились бы в жернова. Но нет, со мной такое уже бывало. В тридцать втором голодном году я объелся колбасой и чуть не умер. Я видел, как хлеб убивал голодных, а потому стал между Володькой и ящиком:

— Спокойно, спокойно. Только не торопиться, не жадничать. Возьмем по одному бутерброду. Слышишь, по одному. Съедим, запьем водой… Главное — не торопиться.

Он согласился.

Подошел к ящику и дрожащими руками выбирал себе бутерброд побольше, хотя сразу было видно, что колбаса и хлеб нарезаны машинкой, одинаковыми ломтями. Потом он долго копался у противня с крольчатиной. Выбирал.

Правда, и со мною все повторилось точь-в-точь: чудилось мне, что попадаются самые маленькие куски.

Наконец, я выбрал и начал есть. Закружилась голова от одуряюще вкусного запаха еды. К счастью, рядом со мной оказалась скамейка, и я опустился на нее.

Володька тоже сел.

Сдерживая адское желание, мы ели, откусывая по крошечному кусочку еду и тщательно ее пережевывая. Сосали, как сосут леденцы.

Володька застонал от вожделения, закрыл глаза.

Я — тоже.

Когда съел около половины бутерброда, заедая крольчатиной, когда начала спадать дрожь в теле, вспомнились Колька и Сашка.

Во мне вскипела радость, сдавила горло. Я только и смог сказать:

— Вов, Вова, ребята… наши…

Он понял, о чем я говорил, и обрадованно, согласно кивал.

Вспомнил я ребят, и вдруг стал пропадать аппетит, захотелось скорее, немедленно вернуться к ним, обрадовать их, пусть они узнают…

— Здравствуйте, приятного аппетита, — сказал кто-то по-немецки.

Я оглянулся.

У дверей стояли трое немцев с автоматами. Впереди — унтер. Рослый, поджарый, с кошачье-голубыми глазами. Второй, вошедший следом за унтером, — тоже рослый, но годами постарше и телом грузный, крепкий. Третий — небольшой, худенький. На прямом носу — очки в тонкой железной оправе. Его умные глаза — красные, воспаленные.

Все трое — измученные и злые.

Полы их шинелей подоткнуты под ремни. Руки сторожко лежали на автоматах.

Теперь уж и не знаю, что мною тогда руководило, страх или храбрость, но я весело и как-то беззаботно улыбнулся немцам:

— Здравствуйте! Добро пожаловать к столу.

Унтер удивленно вскинул рыжие брови, глянул на меня, пожал плечами, дескать, ну и прыткий ты, парень. Не без ехидства ответил:

— Спасибо за приглашение. Приятного вам аппетита.

Владимир, ничего не поняв из нашего разговора, кинул на меня вопрошающий взгляд и засуетился — пододвигал немцам стулья, кланялся и приглашал:

— Просим, просим садиться. Просим с нами кушать…

Я перевел немцам его слова.

Солдат в очках, похожий на сельского учителя, искренне поблагодарил меня и сел к столу с бутербродами и крольчатиной.

Солдаты, похоже, как и мы, были изрядно голодны.

Володька ненавидел немцев и поэтому, когда лебезил перед ними, хотел показать им свое расположение, выглядел страшно глупым, прямо-таки обалдуем.

Я, широким жестом показывая Володьке, мол, угощай гостей, по-русски сказал:

— Не психуй. Держись спокойнее, а то погорим.

Мы выбирали лучшие куски мяса, бутерброды и подкладывали в блюдо перед солдатами. Я похваливал еду, говорил, что она совершенно свежая, что мясо пожарено очень хорошо.

А они только смотрели на еду и не ели, поглядывая на унтера, ждали, что он скажет.

Очкарик не мог сдержать себя и откровенно глотал подкатывавшую слюну.

Рослый (я решил, что он крестьянин) потрошил окурки, по-хозяйски сложенные в красивую железную коробку из-под конфет, и не обращал внимания на стол. Вроде бы не обращал. Лицо от этой игры у него стало унылым, а глаза тоскливыми.

Унтер держался с достоинством генерала. Закурил сигарету — у него была полная пачка, — пускал колечками дым и подозрительно поглядывал на нас.

«Ах, стервец, — подумал я, — а ведь хочет, хочет он жрать. Как волк голодный. Вон как кадык у него вздрагивает».

Унтер приказал солдату, похожему на крестьянина:

— Вилли, сломай-ка несколько табуреток и затопи печь. Надо согреть чаю.

— Хорошо, шеф.

— Ух-хо-хо, — простонал очкарик, — хорошо бы горяченького.

Вилли перебрал несколько табуреток, нашел похуже и так грохнул ее об пол, что она разлетелась вдребезги. Так же придирчиво, по-хозяйски отбирал вторую, третью… Разбивал их с тоскливой и надрывной злостью, словно переводил по чужой злой воле свое добро.

Уставший не столько от работы, сколько от беды, Вилли, наконец, опустился на табурет и выдохнул. Тяжело, судорожно выдохнул:

— Генрих, сделай, пожалуйста, огонь… О мой бог, мой господь… Зажечь бы эти казармы. За всю войну отогрелись бы.

— Переведи, что он сказал? — спросил Владимир.

Я перевел.

— Так и сказал — сжечь?

— Да.

— Значит, проскочим, — сдерживая радость, сказал Владимир. — Вот увидишь, выгорит наше дело. И ребята… вернемся к ребятам.

— Молчал бы. Цыплят по осени считают.

Генрих ткнул указательным пальцем в переносье очков, достал зажигалку. Как-то неторопливо, в раздумье, зажег в печке старые газеты и потом стал бросать в быстрое пламя щепки, дрова. И когда в печи загудело, выпрямился и обронил:

— Огня огнем не потушишь.

— Опять ты за свое, убогий, — рыкнул на Генриха унтер, — ведь сказано в писании: огнем и мечом наведу порядок на грешной земле.

— И я говорю — огнем, — мрачно хохотнул Вилли, — но для начала надо сжечь казармы.

— Попридержи пасть! Гра-мо-тей. Жуй, что дают, и не суйся, куда тебя не просят, а то рыло своротишь.

Замолчал Генрих.

Замолчал Вилли.

Придавил унтер подчиненных. Хватка у него бульдожья.

Ревели, завывали на шоссе автомобили и проносились мимо.

В, огромное, во всю стену окно вдруг заглянуло солнце. Большое, яркое.

Небо над лесом стало просторным, высоким.

Проносились автомобили мимо. В них, конечно, сидели наши враги, наша смерть, но оттого, что они проносились и исчезали вдали, на душе становилось тоскливо и одиноко. Чудилось мне — я один на один с унтером, у которого ядовито-голубые глаза и красная, жилистая, как у мясника, шея. Он двигал могучими челюстями, жевал так, словно бы пережевывал меня, еще живого.