Василий Сабинин - Право на приказ

— Гляди не обморозься. Пробегись немножко, разомни косточки, сразу потеплеет.

— А мне не холодно. Совсем-совсем не холодно.

— Скажешь тоже, давай не ленись, а то скоро через губу не переплюнешь. До Равы ледышкой станешь.

Дорога стала спускаться со ската холма к речушке, к мостику, разбитому-расколоченному прошедшими по нему танками, машинами, и Рассохин уже ясно видел вдрызг измочаленные доски настила и взъерошенную свежую щепу на бревнах. «Придется коней в поводу, а то, не приведи господь, ноги поломать могут. Надо бы Самуся с Ярыгиным ссадить, а то один по неопытности, другой по лени своей лошадей покалечат», — подумал ездовой и толкнул Олю.

— Подержи вожжи. Не дергай ими, кони сами дорогу знают. Перед мостиком остановишь, а я к Ярыгину в хвост схожу. — Никитич слез и, держась за передок двуколки, сделал несколько шагов, разминая затекшие ноги.

Вдруг позади в хруст копыт и равномерное дыхание лошадей ворвался новый звук — рев мощного мотора, и Никитич подумал, что перед самым мостиком их обоз будет кто-то обгонять, но, поглядев назад, на дорогу, обнаружил, к своему удивлению, что она пуста, а мотор заработал сбоку, из леска, мимо которого они только что проехали. Там редкий сосняк с кустарником по опушке выходил прямо к шоссе, и в аккурат оттуда, подминая кусты и молодые сосенки, выкатилась угловатая махина самоходки с рублеными прямыми крестами на бортах, а за ней по следам гусениц выбегали немцы, одетые по-разному, кто в сером, кто в черном, а кто в маскировочном белом, но все с оружием, и самоходка, качнув, переползая через придорожную канаву стволом пушки, развернулась на шоссе в сторону моста, вслед маленькому обозу медсанбата.

Наверное, немцы пережидали здесь день, наблюдая за дорогой, и удачно выбрали место, чтоб незадолго до темноты форсировать речушку по шоссе, когда позволит обстановка. И вот наконец она позволила. Окруженцам, хоть они и были с самоходкой, не было резону нападать на колонны с войсками и артиллерией — те и сами могли управиться и вызвать подмогу, а эти несколько подвод можно не считать — они трофей, и трофей нужный. Немцы специально не стреляли, чтоб не покалечить лошадей, которые были нужны как транспорт для уставших и раненых и, на худой конец, как подвижный запас продовольствия. Конина — не самая худшая еда.

Не знал и не мог знать этих планов выходящих из окружения немцев Пров Никитич Рассохин, но осознал одно, что сзади нежданно-негаданно выкатила и тарахтит погибель и для него, и для этой пигалицы-несмышленыша, и для всех остальных. Все они, как рыба на сковородке, остается только ждать, пока зажарят. Он настолько был поражен увиденным, что напрочь забыл про автомат, лежавший в сене на передке, где он только что сидел, да если бы и помнил, то что можно сделать с этой трещоткой против железного чудища и все выбегавших и выбегавших из леска вслед за ним солдат в чужой форме? «Ох, как их много!»

— Держись, Оля! Держись, краля ты моя мороженая! — крикнул Никитич и вытянул кнутом — единственным «оружием», что было у него сейчас — своих лошадей.

Лошади испуганно рванули, и Кожухова, несмотря на предупреждение, чуть не выпала из повозки.

«Пронеси! Пронеси, святые угодники!» — думал Рассохин о досках настила и бежал рядом с упряжкой, охаживая лошадей кнутом, потом, поотстав, погнал следующую пару, потом еще одну.

Промелькнуло испуганное лицо Самуся.

— Гони! — крикнул ему Никитич и замахал кнутом, подгоняя самусевских лошадей.

Последние две повозки были ярыгинские, и тот, никогда с первого раза не делавший того, что ему говорили, заартачился.

— Что ты, мать твою, раскомандовался? Мне, может, не к спеху…

«Дурак. Как есть дурак», — подумал Никитич и за все прошлые обиды, за дурь, за смерть свою, что в глаза уже заглядывала, прошелся во всю силушку кнутом-сыромятиной по дураку, а потом по его лошадям, и последние две упряжки, почуяв недоброе, понесли вскачь следом за остальными, а там, на передних двуколках, и Самусь, и Оля — сообразила-таки девка! — гнали лошадей сами, и была надежда, что уйдут. Там, за мостиком, можно было надеяться на спасение, самоходке его с ходу не проскочить, а там видно будет. «И наши, как на грех, пропали».

У Никитича никак не получалось запрыгнуть на последнюю повозку. Он держался за нее руками и чувствовал, что сердце заходится от бега и вот-вот готово выскочить. «Годы не те, чтоб как стригунок бегать», — пришла мысль о себе, когда он, держась за повозку, пробегал по мосту, но потом еще подумалось о своих: «Далеко от танка на лошади не уйти».

Ему попался на глаза ящик с противотанковыми гранатами в повозке, за которую он держался и в которую до сих пор не мог запрыгнуть. Плоский зеленый ящик был приоткрыт, и вместо положенных десяти там была всего одна граната, которую он подобрал для хозяйственных нужд: гранатой можно было ямы заваливать и могилы копать.

Ездовой примерился, прицелился и дотянулся-таки до гранаты, израсходовав на это движение почти все свои силы, и, поняв, что все получилось, как он хотел, упал. Холодный металл ручки, податливость предохранительной чеки и тяжесть готовой к броску гранаты обрадовали Никитича. Он лежа оглянулся назад. До мостика было десяток шагов. То, что надо.

«С ней не надо подниматься. А то могут помешать».

Автоматы немцев молчали, и это даже порадовало его.

«Насчет мостика дырка у вас получилась. Недоглядели», — снисходительно подумал он о бегущих за самоходкой солдатах, откладывая чеку в карман, а не отбрасывая в сторону — не мог он по натуре своей ничего выбрасывать; едва самоходка вкатила на мостик, ездовой, не поднимаясь, швырнул гранату в самую середину хлипкого настила.

Автоматчики среагировали на бросок, но поздно. Все, что они могли сделать, — убить. И несколько коротких, но точных очередей впились в распластанного на дороге Рассохина.

Самоходку не повредило, она просто-напросто провалилась на мосту и все еще рычала мотором, пытаясь выбраться, но только глубже влезала в болотистое дно неглубокой — воробью по колено — речушки, разворачивая остатки моста, пока не заглохла.

Из машины вылез немецкий майор-танкист. Он вышел на тот берег, где лежал убитый русский рядовой в полушубке и ватных штанах и сыромятный кнут с хвостиком из конского волоса. Майор приказал перевернуть труп и поглядел в умиротворенное лицо, обрамленное завязанными наушниками солдатской шапки. Совсем старик. Морщинистая кожа под глазами и жесткие седые усы. Оказывается, хватило одного старика и одной гранаты, чтоб поставить точку на всех планах прорваться на запад. Хода нет, и с минуты на минуту сюда подойдут русские, и бой с ними здесь абсолютно бессмыслен — это будет уничтожением, самоубийством. Он устал за эти дни. Отдав приказ всем, не задерживаясь, двигаться вперед и проследив, как цепочка солдат с несколькими прибившимися за эти страшные дни к нему уже в окружении офицерами уходит в лес, майор влез в самоходку, поглядел на пустую кассету снарядов боекомплекта — там оставалось только два.