Василий Сабинин - Право на приказ

Медсанбат восемьдесят второй гвардейской дивизии обосновался на хуторе сбежавшего вслед за немцами какого-то фольксдойче и оказался во втором эшелоне армейских порядков. После боев, закончившихся взятием плацдарма на Висле в районе Магнушева, наступило затишье, а в армейском тылу жизнь приняла размеренный, почти мирный характер. Раненые, те, кому положено, отправлены по госпиталям, «легкие» успели долечиться и убыли в части дивизии по старым местам службы, койки по большей части опустели, и персонал, не то чтобы оставшийся без работы — чего-чего, а уж этого всегда в медсанбатах хватает, все-таки почувствовал в жизни слабину, отдушину и постарался, как кто смог, заполнить ее с большим или меньшим смыслом.

Хозяйственный и рачительный ездовой Никитич осваивал район дислокации в меру своего понимания жизни. Довоенный уклад в своей деревушке Бурли в Приуралье, если верить словам Никитича, мог бы служить образцом для всенародного подражания. Капитан медслужбы Касьянова, главврач медсанбата, давно и безоговорочно уверовала в жизненные постулаты Никитича и поощряла все хозяйственные начинания ездового, потому как он был из сталинградских ветеранов, служил в медсанбате дивизии с самого начала сорок третьего года и вполне бы мог претендовать на должность старшины, то есть начхоза, давно был им по сути, но, к сожалению капитана Касьяновой, сам постоянно отказывался от официального назначения из-за неграмотности и несостоятельности на предмет всякого рода отчетности. Зато уж во всем остальном — дока.

Осенние денечки стояли как по заказу, в сосновом бору под Ласкарцами, деревушкой, от которой до медсанбатовского хутора и километра не набиралось, было полно грибов, и Никитич немедленно организовал их заготовку, сушку на противнях и все сокрушался, что для настоящих кондиций не хватает русской печки, где тепло, «не в пример этим жестянкам», ровнее и чище. Кроме сушки, ездовой порывался организовать даже засолку, выменял у поляков две кадки, пропарил их и готовился приступить к их заполнению, на что уже почти получил одобрение Касьяновой, но в самый последний момент она передумала и засолку запретила, узнав от самого же инициатора, что употреблять соленье в пищу можно будет не ранее, чем через два месяца, а до того возить за собой почти тонну — обе наполненные кадки именно столько и должны были весить — медсанбат просто не мог.

Никитич начальству возражать не стал, кадки приспособил под хранилище воды для бани, потому как по характеру своему не мог видеть бесполезно стоящих вещей, и тут же выдвинул новую идею — организовать рыбалку.

— Бредешок я, товарищ капитан, стало быть, еще в Миляновичах добыл, под Ковелем когда стояли, а тут в Промнике, в речушке здешней, рыбы — пропасть. Непуганая. Можно, конечно, гранатами наглушить, да ведь такое один раз можно, а бредешком если, то каждый день рыба раненым будет.

— Рыба — это хорошо, — ответила Касьянова, прикинув, что в случае удачи мероприятие сулит приличную добавку к рациону из крупяных концентратов, картошки и военторговской капусты невиданной уксусной кислотности, которую приходилось вымачивать сутками, чтоб она стала съедобной. — Только давайте без заготовок. Что у вас еще? — спросила она, видя, что ездовой уходить не торопится.

— Мужиков-то в медсанбате нету. Девчат придется до рыбали приноравливать. Мне подлиньше росточком и посправней, до них водяному холоду не так скоро достигнуть, и, конечным делом, не одну, а поболе, чтоб было с кем попеременке бредешок таскать. У нас, в Бурлях, коли казака на рыбали нету, самое малое двух баб берут, а то и поболе, если квелые или дюже молодые — тем совсем по ихнему, бабьему делу застужаться никак невозможно.

— Бери кого надо, Пров Никитич, — отмахнулась Касьянова, избавляя добытчика от пространных объяснений, к которым тот, как все почти хозяйственные и домовитые люди, имел слабость, и этим жестом доверия начальница вроде бы извинялась за свой собственный запрет на грибную эпопею.

На рыбалку отправились перед вечером. Сама речка была под боком, но до плеса, облюбованного Никитичем, было далековато, и ездовой торопился попасть к месту засветло. «Артель» из шести девушек по дороге к плесу выслушивала «инструктаж».

— Перво-наперво, казачки, не галдеть. Рыба того не уважает, а, во-вторых, рыбалить со мной будете по очереди. Те, кого в загон поставлю, ну, чтоб рыбу загоняли, сверху рыбу жердями к бредню гнать будут. По дну больше старайтесь. Карась там или сазан, они в ил закапываются, навроде поросят, ну а вы их тревожить будете. Вот так. — Никитич приостановился и часто-часто потыкал в траву перед собой сухой жердиной. — Понятно?

— Тоже мне наука, — сонно отозвалась Шурка Ерохина. — Пока до места дойдем, все позабудем. Ты лучше скажи, долго еще идти и тем там лучше. Что она, речка-то, не одна и та же, что тут?

Ездовой обиженно замолчал и до самого места не сказал больше ничего. Там, еще раз осмотревшись и окончательно составив план действий, повернулся к своим.

— Пришли. Давайте разболокаться.

— Зачем? Мы одетыми будем.

— В одеже нельзя. Простыть можно. Я вас потому и взял вшестером, чтоб сменяли друг дружку. Мокрая одежа, она только сразу ничего, а потом — враз засопливеете, а то и похуже чего. А насчет меня не беспокойтесь, я на том конце бредня буду, и в сумерках ничего вашего такого и видно не будет.

Ездовой деликатно направился к другому концу разложенного на поляне бредня и там начал не торопясь раздеваться. Ерохина равнодушно хмыкнула:

— Подумаешь, начальство. Сказано раздеваться, разденемся. Нами, голыми, девки, только и осталось, что рыбу пугать.

Остальные вслед за ней тоже стали стаскивать с себя гимнастерки, сапоги и уставное застиранное бязевое белье с номерными штемпелями медсанбата.

Через несколько минут Никитич, пробормотав заклинание насчет того, чтоб «пахарю — лемеха, а рыбарю — уха», приступил к делу, первым войдя в темно-коричневую торфяную воду речушки, словно находился у себя дома, в Бурлях, и единственной вещью, которая никак не вязалась с этим мирным занятием, была кобура с наганом, приспособленная ездовым на манер ладанки на шею. Рыбачий азарт охватил его, и он сдавленным голосом покрикивал на всех, потому как, на его взгляд, девчата действовали не так сноровисто, как надо бы.

— Шурка! Ровнее тяни! Вся наша будет. Место тихое, не стреляно тут и не бомблено. Пожировала тут рыбка. Ровнее, казачки. Гони! Ботай по воде! Ботай!