Василий Сабинин - Право на приказ

Когда наконец капитан Касьянова вызволила своих, то на обратном пути ничего, кроме веселых воспоминаний, не было. Никитич и Фомин тащили два мешка с рыбой, а девчата, не очень-то смущаясь присутствием Касьяновой и старшины с Никитичем, вспоминали все, как было, подсмеивались сами над собой и артиллеристами с их фарами. Людмила Алексеевна незаметно для себя отошла, раздраженное состояние улетучилось, и она не без удовольствия вспоминала свою беседу с отменно вежливым майором, пожилым, интересным и очень интеллигентным человеком, начальником штаба артполка, который попросил ее в самом конце беседы до утра попридержать у себя в медсанбате «виновника» происшествия — лейтенанта Сушкова. «Знаете, излишнее хождение в такое время на часовых действует двояко: или нервирует, если ходят много чужих, или, напротив, расслабляет, если свои распорядок нарушают. Если не возражаете, то не почтите за труд передать мое приказание лейтенанту Сушкову о том, что он обязан прибыть в часть к семи тридцати. Полагаю, что инцидент не испортит соседских отношений. Всегда рад видеть вас у себя». Он церемонно и обходительно пожал руку, когда Касьянова весело ответила: «Сами понимаете, что я не могу пожелать вам того же. Медсанбат — не то место, где мы бы хотели встречать своих знакомых. — Ей не хотелось оставаться в долгу по части радушия перед этим милым человеком и она добавила: — Лучше уж вот так или, как в кино, в шесть часов вечера…» — «После войны», — подхватил артиллерист. «Дай бог».

Когда вернулись к себе, то движка генератора уже не было слышно и в осенней темноте ночи было тихо. Армейские тылы — это совсем не передний край, и если часть стоит далеко от дорог, то тихие ночи случаются. Касьянова находилась в добром расположении духа и с миром отпустила Никитича, даже не укорив за происшедшее, и приказала ему определить куда-нибудь старшину, которому отныне предстояло служить в медсанбате и назначение которого на должность она оставила до утра. На гомон и шум из фольварка вышел Ярыгин, заспанный и неопрятный, он почти столкнулся с Касьяновой и пробормотал: «Ну, так я пошел, товарищ капитан». Внутри, в палатах, было тихо, дежурный фельдшер, Люба Семенова, вскочила при появлении Касьяновой, но та жестом руки остановила, мол, занимайся своим делом, и поднялась к себе, в ту самую комнатенку, что была ее кабинетом и жилищем. Огня не зажигала, потом, немного отдохнув, ощупью нашла зажигалку в ящике стола, щелкнула ей и, сняв стекло с керосиновой лампы, зажгла фитиль. Еще раз посмотрела на брезентовую штору светомаскировки для проверки и стала раздеваться, чувствуя, что устала настолько, будто весь прошедший день таскала на себе многопудовую кладь. С наслаждением сняла с себя форму и осталась в одной короткой армейской нательной рубахе, посмотрела на себя в зеркало, оттуда на нее глянуло ни дать ни взять чучело — загорелое и обветренное лицо и такие же кисти рук, короткая прическа, если можно назвать прической обкорнанные волосы, выгоревшие там, где они не хотели влезать под пилотку, — все остальное было белым, и Людмила Алексеевна вспомнила, как еще до войны она проходила месячный семинар в Ялте по климатотерапии. Вот когда был загар! Она вздохнула и направилась с лампой за занавеску, к своей постели, отдернула ткань и осталась стоять соляным столбом — на ее топчане лежал и пялился на нее тот самый лейтенантик, про которого она забыла.

— Кто здесь? — удивляясь собственной глупости, спросила Касьянова.

— Жду, как приказано, — сонно ответил лейтенант, еще не сообразив насчет сложности и щекотливости собственного положения.

— Хоть из вежливости отвернитесь. Достаточно того, что уже увидели.

— Я тоже думаю. — Лейтенант отвернулся и сказал: — Если вы отойдете от выхода, то я встану и уйду.

— Куда?

— К себе, в полк.

— Никуда вы не пойдете. Ваш начальник штаба приказал оставаться у меня до семи тридцати, чтоб не нервировать часовых.

— У вас?

— В медсанбате, а это одно и то же.

— Тогда определите меня куда-нибудь.

— Прикажете мне в таком виде вызывать дежурного фельдшера? Честное слово, одеваться у меня нет сил.

— Вам же хуже, на постель добраться не можете.

— Кто сказал, что не могу? Лежите себе зубами к стенке, Актеон от артиллерии. — На ум Касьяновой пришло имя греческого юноши, который, на свою беду, увидал кого-то из олимпийских богинь обнаженной, и за это та его покарала. Как именно — Касьянова не помнила, но мысль о наказании, достойном сложившейся ситуации, и виновности в ней Сушкова была для Людмилы Алексеевны очевидна. Шалая мысль пришла ей в голову, и она, задув лампу, шагнула в сторону топчана, по пути прихватив свою шинель с гвоздя на стене. Когда ложилась, почувствовала, как напряглось рядом тело Сушкова. «То-то! Юных нахалов следует учить», — подумала она про себя, демонстративно долго устраиваясь на ночлег.

Минут пять оба молчали, потом Сушков примирительно-виноватым голосом сказал:

— Разрешите идти, товарищ капитан? — И совсем по-детски добавил: — Я больше не буду. — И начал осторожно подниматься, чтоб нечаянно, ненароком не задеть лежащую Касьянову.

Она и не собиралась ему поначалу мешать уйти, ни в чем не был перед ней виноват этот мальчишечка, да и из нее, слава богу, никакая олимпийская богиня не вышла и теперь уже никогда не выйдет, муж ушел к своей музейной, даже и не объяснив толком, почему и зачем уходит, и вот этот тоже сейчас уйдет и будет с отвращением вспоминать ее как старую фронтовую неразборчивую бабенку. «Ну и пусть! Только бы не уходил вот так, молча».

— Не уходи, — выдохнула Людмила Алексеевна и в темноте с невесть откуда взявшейся силой в руках повернула к себе лицо лейтенанта. — Не уходи!

С того вечера, когда Фомин прибыл в медсанбат, прошло недели две. На фронте ничего за это время не изменилось, зато в самом медсанбате события развивались бешеным аллюром, как подстегнутые.

Никто не знал, что в ту ночь было у Людмилы Алексеевны с залетным лейтенантом, но догадываться никому не возбраняется. Да и особенно напрягать воображение никому не приходилось. Без того было ясно, стоило только взглянуть на лицо капитана медицинской службы Касьяновой.

Она вдруг и сразу, забыв про свои тридцать четыре, влюбилась, писала записки Сушкову и делала глупость за глупостью, выискивая причины для встреч с избранником, краснела, как девчонка, при одном только упоминании о нем.

Впрочем, на деятельности медсанбата эпидемия любви почти не сказалась, если не считать двух моментов. Старшина Фомин, назначенный начальником резервного эвакопункта, был еще дополнительно и почтальоном сердца — ежедневно циркулировал между артполком и медсанбатом с пустячными, надуманными для видимости делами, потому как по части резервного эвакопункта делать было пока нечего, а на самом деле таскал записки Касьяновой лейтенанту и ответы на них. Естественно, что ни Касьянова, ни Сушков, ни старшина никому ничего не говорили, но однажды по дороге к себе, в санбат, Фомин наткнулся на начальника штаба артполка, тот остановил его, с легкой усмешкой выслушал доклад о проведенной дезинфекции вокруг питьевых источников и достал из планшетки аккуратный конверт.