Василий Сабинин - Право на приказ

— Передайте капитану медицинской службы мою благодарность за заботу о нашем санитарном состоянии и вот это, — майор протянул пакет.

Фомин принял пакет, козырнул, а про себя подумал: «Неужели и этот? Этак скоро сумку почтальонскую заводить придется и на свадьбах за казачка сидеть».

Но он ошибался. В пакете были пригласительные билеты, целая дюжина, на шефский концерт фронтовой бригады Москонцерта. Билеты вызвали в медсанбате суматоху и ажиотаж, а сопроводительная записка майора повергла Людмилу Алексеевну в крайнюю степень смущения, он хотел «поговорить о лице, вызвавшем ваше повышенное внимание к нашей части». Речь явно шла о Сушкове.

Записка вызывала тревогу, а концерт — бог с ним, с концертом. Зато остальные приглашенные думали совсем не так. К визиту готовились серьезно: шили, подшивали, из неведомых тайников доставались платья еще довоенного покроя, и даже пара туфель, которую собирались разыграть по жребию, всплыла невесть откуда. Переодевание было явным нарушением устава, но ведь и званые вечера в прифронтовом тылу с пригласительными билетами тоже в уставе не предусмотрены.

— Осатанели бабы. Когда мужик кругом не пораненный, а здоровый, им об себе тоже хочется подумать. Вот и думают. Платья из казенных халатов тачают, ровно на масленицу готовятся, — говорил Фомину Никитич. — Покрасивше да понаряднее каждой хочется, а тут сама раззолотая баба меру мало знает. Видал, что удумали на поляне за конюшней? Морды мажут. Совсем свихнулись девки.

Фомин и сам видел, как «делегатки» вместе с Касьяновой, все разодетые в пух и прах, ушли на поляну, но зачем именно — не знал.

— Пускай красятся. Нам-то что? — ответил он Никитичу, полагая, что уж им-то с ездовым абсолютно все равно, как и в каком виде пойдут в артполк приглашенные. Но Никитича было трудно разубедить, и он еще долго осуждающе качал головой.

Девушки и в самом деле ушли на поляну, чтоб без лишних взглядов навести косметический лоск. Всем ведала сестра из хозчасти Земцова, потому что приготовление туши для ресниц и бровей из йодного раствора и сажи проводилось по ее рецепту. Смесь была едкая, сохла долго и требовала особой осторожности — надо было сидеть, подняв глаза кверху, и ждать, пока она высохнет. Все расположились в кружок, уселись поудобнее, и Земцова по очереди осторожно нанесла смесь на брови и ресницы.

Все смотрели в небо и не дышали.

— Облака-то! Как танцуют! — восхищенно проговорила Оля Бубенцова. — И самолетик, как игрушечный.

Самолет оказался настоящим. Он снижался, закладывая крутые виражи прямо над поляной, и длинный тонкий фюзеляж и обрубленные концы крыльев были хорошо различимы и сомнений не оставляли.

— Воздух! — повинуясь собственному служебному положению, скомандовала Касьянова, но никто не двинулся с места, потому что боялись размазать краску, а заставить лечь на землю женщину в только что сшитом платье трудно. Все остались сидеть, как сидели.

На желтых листьях поляны их хоровод смотрелся, должно быть, довольно загадочно, и немецкий летчик еще снизился, пытаясь различить характер и назначение странной цели на поляне. На войне, как на войне, — сначала стреляют, а потом думают. Этот, из люфтваффе, исключением не был и дал пару коротких очередей.

На земле произошло то, что и должно было произойти. От страха, стрельбы, пикирующей машины кое-кто закрыл глаза, адская смесь подействовала, и раздался визг, «который и в Берлине, наверное, услыхали», как потом говорил Никитич. От боли большинство жертв косметических изысков рванулись кто куда, и когда все успокоилось, то оказалось, что у одной — вывих плеча, а у всех остальных ссадины, царапины, кровоподтеки, да еще на самых видных местах, и глаза, как у кроликов, — красные. Почти все пострадавшие от налета идти на концерт отказались, а сама Касьянова прибыла в артполк в сопровождении старшины Фомина исключительно для разговора с майором. Щека у капитана медслужбы была расцарапана, глаза еще резало, несмотря на то, что после налета их долго пришлось промывать.

— Как это он вас углядел? — участливо спросил майор. — Видно, относительно маскировки придется посылать консультанта.

— Спасибо. Сами обойдемся, — холодно ответила Касьянова. — Вы, кажется, не об этом хотели говорить.

— Точно так. Не об этом. Разговор, если позволите, личного характера.

— Может, не стоит?

— Стоит, — твердо сказал майор. — Может быть, вы заметили, что лейтенант Сушков в прошедшие две недели мог к вам явиться, но не явился, хотя, как я предполагаю, вы лично настаивали на этом?

— Положим, — внутренне сжимаясь, ответила Касьянова.

— Он даже хотел это сделать, но я ему не разрешил.

— Это наше личное дело.

— Верно. Ваше. Но и мое тоже. Он, Алешка Сушков, сын моего однокашника по академическому выпуску тысяча девятьсот тридцать пятого года. В сорок первом он служил в штабе одного из корпусов третьей армии. Есть все основания считать его погибшим, и судьба сына мне далеко не безразлична. Вы ведь старше его?

— На двенадцать лет, четыре месяца и три дня. Я все время помню об этом.

— Извините, но прошу понять и меня…

— Не надо. Я знаю, что старуха, что разведенная, что он до меня женщин не видел, что не пара мы, только я ничего этого понимать не хочу. Не хочу! — почти выкрикнула Людмила Алексеевна. — Вот такая, как есть, с ума по нему схожу, потому что люблю. Не поймете вы меня, майор, и больше ничего я вам говорить не буду, не получится у нас душеспасительной беседы.

Майор пожал плечами и промолчал. На этот раз прощание было без церемонных рукопожатий. Касьянова козырнула по-уставному и вышла из штабного блиндажа, кивнула, мол, пошли, Фомину и направилась к выходу из расположения артполка по прибрежной тропинке. Когда пришли в медсанбат, Касьянова все боялась остаться одна, чтоб ненароком не разреветься от того, что услышала, узнала о негаданном препятствии накатившему, на ее несчастье, чувству, запоздалому, как бабье лето.

А через час после ее возвращения из артполка Касьянову в прачечной разыскала Оля Бубенцова, пунцовая, заполошная, счастливая.

— Товарищ капитан! Там вас ищут! Ну, он пришел!

— Кто «он»?

Но уже и сама знала кто, выбежала на улицу, почему-то стащив с головы пилотку, пробежала по двору и прямо у входа в дом, где размещались палаты и ее клетушка-кабинет, столкнулась с Сушковым.

— Не смотри на меня, — попросила она. — У меня глаза красные и лицо поцарапано.

— А я и не смотрю, — пробубнил ей в ухо Алеша, Алексей, радость кареглазая. — Не смотрю. У меня опять до семи тридцати увольнительная. Начштаба выдал. Правильный мужик. Он у нас из генералов. В тридцать девятом ромбы носил, а войну в рядовых начал и обратно до майора дошел.