Василий Сабинин - Право на приказ

«У нее хоть ребенок останется, а у меня, у меня-то что?»

Дома она наревелась белугой и на дежурство пришла с красными от слез глазами.

Когда фронт подошел к городу, в помещении больницы развернулся армейский госпиталь, и в одно утро считавшаяся до того вольнонаемной Людмила Алексеевна Касьянова прочитала приказ о зачислении ее в кадры РККА с присвоением звания военврача. Летом сорок второго госпиталь попал под массированную бомбежку при переправе через Дон, и от него почти никого и ничего не осталось, но Касьянову даже не царапнуло, только оглушило, и уже на исходе дня она вместе с саперным батальоном соседней армии шла на восток по выгоревшей августовской степи. Но прошли от Дона совсем немного, километров шесть, когда батальон был остановлен заградотрядом. Никого не расстреливали, хотя вполне могли в полном соответствии с приказом Верховного «Ни шагу назад!», а просто заставили окапываться на утрамбованной жаркими суховеями земле и только военврача Касьянову, как лицо проверяемое и не входящее в штат батальона, отправили в штаб, находящийся почти в самом Сталинграде, на станции Гумрак. Оттуда на левый берег Волги, куда должен был эвакуироваться госпиталь, погибший на донской переправе.

Сталинградская зима прошла для всех на пределе человеческих сил, и ее никак нельзя было разделить в воспоминаниях на месяцы, недели или какие-нибудь еще календарные единицы. Когда к весне все кончилось, даже не поверилось, что могли такое выдержать.

За всем этим откатилась, отошла собственная неудавшаяся жизнь. Страна вдовела вся скопом, и собственная боль в общей боли теряла вес. Похоронки всех уравняли.

Касьянова шла по лесной тропинке впереди, время от времени подсвечивая фонариком под ноги, Фомин за ней следом, на всякий случай перекинув автомат на грудь и стараясь держать дистанцию, по-солдатски прикидывал, каково ему будет на новом месте службы в подчинении у идущей впереди женщины-капитана, о которой он совсем ничего не знал и с которой они явно не приглянулись друг другу с самой первой встречи.

«Баламутная она какая-то. Ничего понять нельзя. Зря баб командовать ставят. Лечить они могут, а для военного дела мужик намного лучше», — судил мысленно старшина с той мерой категоричности, на которую способны только молодые. Фомину было девятнадцать лет, и, хоть в таком возрасте биография вмещается в десяток строк, все равно есть что вспомнить. Три года войны к любой, самой куцей биографии добавят.

Летом и осенью сорок первого все мальчишки Артемовска, городка в Донбассе, в котором жил и учился Володька Фомин, горели желанием идти на фронт, но, видно, не до них было тем, кто ведал набором добровольцев. Многое перевернулось в представлениях, и многое все еще было необъяснимым, а особенно общее отступление наших войск. Из всех военных авторитетов у Володьки самым близким был старший брат — Николай, перед самой войной закончивший аэроклуб и поступивший в Краснодарское летное училище. Ему и написал Володька. В письме осторожно навел справки насчет общей стратегии и насчет ближайших планов Красной Армии, но ответа получить не успел.

Немец подошел к Артемовску. В городке, ставшем прифронтовым, объявили мобилизацию трудоспособного населения на рытье окопов и противотанковых рвов. В клубе шла запись в истребительный отряд, но там никого из мальчишек не взяли. «Возраст не подходит, — сказал политрук из мандатной тройки и на всех девятерых, что пришли записываться в отряд, черкнул в блокнотном листе направление на завод: — Там тоже дело есть».

На заводе определились в литейку, где пацаны с первого же дня начали формовать ручную гранату Мильса, известную еще по гражданской войне как «лимонка». Детонаторов под нее не было, но из положения вышли просто — в механическом цехе в отливках корпусов прорезали новую резьбу под капсюли стоящей на вооружении Ф-1.

Работу в литейке легкой не назовешь, спрос на гранаты был большой, и работали, совсем не считаясь со временем. Сначала ходили ночевать домой, а потом и на это уже не хватало сил, и несколько ребят приспособились спать в весовой шихтовки. Руки гудели от тяжелых опок, головы от угара, и казалось, что земля на формовочном плацу, блестящий порошок графита, васильковые языки пламени на заливке чугуна — все это само выдает гранаты, только надо за всем этим успеть, постараться и выдать их столько, чтоб остановить беду, пододвигающуюся к городку. В каждой опоке — десять «мильсов», норма — двадцать четыре опоки, делали по пятьдесят, и все равно этого оказывалось мало. Фронт подошел совсем-совсем близко. Литейку закрыли, и началась эвакуация.

Слово было странное, резало слух, но все оказалось совсем просто. В литейку пришли саперы и под не остывшие еще вагранки начали закладывать желтые, похожие на мыло бруски тола, а всем рабочим было приказано своим ходом уходить к Ворошиловграду с запасом продуктов на пять суток и сменой белья — за всем этим пришлось бежать домой, там успокоить, как получилось, мать, и когда возвратился на сборный пункт, то никого из своих не нашел, а мимо проходили молчаливые колонны беженцев, а может быть, таких же эвакуируемых, как и сам Володька. Он потолкался у моста, потом к нему подошел красноармейский патруль, проверил документы, и сержант, старший патруля, сказал, чтоб не вертелся у переправы, а шел. «Куда?» — спросил Фомин. «Туда», — махнул рукой сержант на восток, в ту сторону, куда от моста через Бахмутку расходились три дороги: на Лисичанск, Попасную и Дебальцево, все три были забиты машинами, повозками, людьми. Володька подумал, вспомнил насчет разговоров про Ворошиловград и пошел по средней дороге — через Попасную туда был самый короткий путь.

Знал бы тогда, куда приведет тот шлях, ни за что бы не пошел…

Это сейчас все просто. Идет впереди тебя капитан-женщина, ругается на своем, на русском, языке, а у тебя автомат, и, встреться кто-нибудь, ты совсем не беспомощен и постоять за себя сумеешь, и капитаншу эту взбалмошную постараешься защитить, потому как в первую очередь она командир и защищать ее ты по уставу обязан, и какая бы вредная и занудливая она ни была — она своя, и пользы от нее на войне куда побольше, чем от десятка таких старшин, как ты сам, потому что за войну она, может, тысяч пять народу в строй вернула, а это почти дивизия.

Но по пути в артполк никто им не встретился, и все обошлось благополучно и без скандалов в самом артполку. Задержанных санбатовских покормили, даже в кино пригласили и усадили на почетные места, а Никитича за ужином не обнесли насчет «наркомовских», и он охотно разрешил хозяевам пару раз пройти с бреднем и в кино не пошел, а вел со старшиной штабной батареи «дипломатические переговоры относительно сфер влияния» на речных угодьях. Высокие договаривающиеся стороны сошлись на том, что глушить рыбу в назначенных для облова местах никто не будет. Договор скреплялся по всем правилам фронтового этикета, и раздобревший старшина выдал в качестве арендной платы за бредешок два комплекта трофейной упряжи, а в подарок задержанным женского пола — три жестяных коробочки французских леденцов.